Очерки Петербургской мифологии, или Мы и городской фольклор

Совсем не случайно в петербургском городском фольклоре немедленно родилась легенда, будто бы это и не Гоголь вовсе, а законспирированный памятник известному в свое время питерскому криминальному авторитету Владимиру Кумарину, «ночному губернатору Петербурга», как его называли в определенных кругах. Это он, глава питерской «тамбовской мафии», смотрит в сторону Казанского собора, символически олицетворяя вызов, брошенный им другим бандитам, так называемым «казанским». Особо посвященных в историю криминального Петербурга 1990-х годов поражало даже чисто внешнее сходство, порожденное досадным композиционным просчетом скульптора. При взгляде на памятник издалека в поле зрения не попадает одна рука Гоголя, а Кумарин и в самом деле, о чем в городе было хорошо известно, в результате одной из бандитских разборок потерял руку.

Странное впечатление, производимое памятником, породило соответствующие названия в городском фольклоре. Бронзовую фигуру печального писателя в городе прозвали «Тугодумом», а место встречи на Малой Конюшенной улице у памятника соответственно – «У тугодума».

Петербургский памятник Гоголю, особенно в своей верхней части, чем-то напоминает знаменитый московский памятник писателю, выполненный скульптором Николаем Андреевым в 1909 году. А уж судьба московского Гоголя оказалась столь же, если не еще более драматичной. Памятник был установлен в Москве, на Арбатской площади, к 100-летию со дня рождения Гоголя. Это был удивительно точно найденный образ сидящего и глубоко погруженного в свои невеселые мысли, уже неизлечимо больного человека. И по форме, и по содержанию скульптура Гоголя была полной противоположностью жизнеутверждающей скульптуре Пушкина – знаменитому памятнику на Тверском бульваре. По Москве в то время ходили ядовитые стихи, авторство которых молва приписывает Гиляровскому. Особенно нравился москвичам каламбур, в основу которого была положена этимология гоголевской фамилии. Кто более всего ей соответствовал, становилось понятно даже при беглом сравнении того и другого памятников:

Гоголь, сгорбившись, сидит,
Пушкин гоголем глядит.

Между тем памятник стал одной из самых любимых скульптур не только москвичей, но и гостей города. К нему приходили. Останавливались. Стояли в задумчивости. Всматривались в Гоголя. Вслушивались в себя.

Но, как оказалось, именно такой Гоголь, будоражащий мысль и не дающий покоя совести, не устраивал советскую власть. В идеологических кабинетах партии хорошо понимали, что такой Гоголь мог породить ненужные ассоциации, связанные с судьбами отечества. Ответ на вечный гоголевский вопрос: «Русь, куда же несешься ты?» – никому в Кремле не был нужен.

По невероятному мистическому совпадению, андреевский Гоголь простоял на Арбатской площади 42 года, ровно столько, сколько прожил на этом свете сам писатель. В 1951 году, накануне 100-летней годовщины смерти писателя, якобы по личному указанию «лучшего друга всех Щедриных и Гоголей» Иосифа

Сталина, его едва ли не тайно сняли с пьедестала. «Нэвэселый очэнь», – с сильным кавказским акцентом каждый раз, проезжая мимо, будто бы ворчал Сталин. Его услышали и правильно поняли. Очень скоро памятник был «репрессирован». Его перенесли в Донской монастырь, в музей городской мемориальной скульптуры.

Только после смерти «любимого вождя всего трудящегося человечества» он был реабилитирован. Правда, не полностью. В 1959 году по ходатайству московской литературной общественности его установили во дворе дома Талызина на Никитском бульваре, где Гоголь жил последние годы. Именно здесь, в минуты психического затмения, он сжег рукопись второго тома «Мертвых душ» и здесь же, если верить фольклору, добровольно ушел из жизни.

В этой политической ссылке памятник находится до сих пор. Между тем через несколько лет на Арбатской площади на месте старого памятника Гоголю появился новый, выполненный по модели советского, идеологически безупречного скульптора Николая Томского. Это был совершенно другой Гоголь – торжественный и официозный, исполненный жизнеутверждающей патетики и партийной мощи. Выполненный в полный рост, памятник полностью соответствовал той роли, которую отводила советским писателям партия большевиков-ленинцев.

Итак, подлинного Гоголя, который умер своей смертью и которого воплотил в скульптуре Андреев, все-таки попытались убить. Что ж, это вполне вписывалось в канву большевистских традиций. Фольклор с этим хорошо знаком.

Эволюция посмертного образа писателя в тесных сталинских рамках социалистического реализма не осталась незамеченной в городском фольклоре. По Москве ходила эпиграмма, за которую в те времена можно было легко поплатиться свободой, а то и самой жизнью:

Юмор Гоголя нам мил,

Слезы Гоголя – помеха.
Сидя, грусть он наводил,
Пусть теперь стоит… для смеха.