Очерки по истории советской науки о древнем мире

Как известно, сумма таких высказываний о капитализме (от «Капитала» до памфлетов Ленина времени Первой мировой войны об империализме) содержала полную и последовательную схему его развития как в Европе, так и в России; в значительной мере такая схема определялась и для истории европейского средневековья («Марка», «Крестьянская война в Германии» и другие работы Энгельса); однако для древности она не вырисовывалась сколько-нибудь полно. Причины этого достаточно ясны: с одной стороны, древность лежала на периферии исследовательских и пропагандистских приоритетов основоположников марксизма, их обращение к ней было достаточно случайно [23], и сами они не пытались систематизировать свои высказывания на эту тему; с другой стороны, если при жизни Маркса, Энгельса и Ленина материалы по европейскому средневековью, новому времени и по истории России были доступны в публикации и не слишком сложны в изучении, то античные и древневосточные источники быстро накапливались, а работа с ними требовала более специальных познаний, чем имевшиеся у этих деятелей. При всем своем желании они не смогли бы учесть материал по древней истории репрезентативно, и, соответственно, ее единая схема в их трудах оформиться не могла. Наличие таких схем для средневековья и тем более для нового времени побуждало идеологов советской гуманитарной науки пытаться сформировать что-то подобное и для древности; но тогда эта задача и ложилась по преимуществу на них самих, причем в условиях начала 1930-х гг. пускать это дело на самотек было невозможно.

Очевидно, был прав А. А. Формозов, высказавший мнение, что в начале 1930-х гг. директивным органом, сформировавшим пресловутую «пятичленку», установившим «канон» базовых для изучения древности и средневековья текстов марксизма (в частности, указавшим на ленинскую лекцию «О государстве») и начавшим разработку отдельных компонентов полученной схемы, стала Государственная академия истории материальной культуры (ГАИМК) [24]. Формозов обратил внимание на своеобразное сотрудничество функционеров ГАИМК из числа недавних партийных выдвиженцев со «старыми специалистами» из среды традиционной академической науки: если первые «задавали курс» в разработке отдельных региональных и хронологических «участков» марксистской исторической схемы, то вторые эту разработку непосредственно реализовывали (в частности, именно так появилась в 1933 г. знаменитая концепция рабовладельческого строя на древнем Востоке В. В. Струве [25]). В 1932–1934 гг. ГАИМК превратился в серьезную структуру со штаб-квартирой в Мраморном дворце, специализацией по разным направлениям истории ранних обществ и даже не с одним периодическим изданием («Известиями», «Сообщениями» и журналом «Проблемы истории докапиталистических обществ»). Однако в 1935 г. его деятели были арестованы и затем погибли, деятельность по большей части была свернута (ее излетом можно считать издание в 1936–1937 гг. трех томов «Истории древнего мира»), а исполнявшие «социальный заказ» «старые специалисты» (в т. ч. Струве) были, напротив, избраны в АН СССР и поставлены во главе важнейших научных структур.

Возвышение Струве (и, надо думать, в целом ученых старой формации) С. Б. Крих связывает с тем, что они более чутко, чем партийные выдвиженцы, ощутили, «что власть начала утрачивать чисто революционные ориентиры в сторону традиционно-патриотических» (здесь исследователь также следует за концепцией А. М. Дубровского) [26]. А. А. Формозов провел умную аналогию между вероятным отношением Сталина к лидерам ГАИМКа и точно засвидетельствованным – к деятелям РАППа: согласно К. Симонову, в 1950 г. Сталин сказал о вожде РАППа Авербахе, что тот «сначала… был необходим, а потом стал проклятьем литературы» [27]. В отношении советской верховной власти к РАППу и, вероятно, к ГАИМКу должно было быть немало эмоционального, причем эмоции эти можно и разделить: полуинтеллигенты-начетчики, засевшие в великокняжеском дворце и в радости от собственной эрудиции присвоившие себе право карать и миловать, были, без сомнения, малоприятным зрелищем. Вместе с тем эмоции не помешали Сталину констатировать изначальную пользу от того же Авербаха (на этапе, когда идеологический контроль над литературой было нужно властно утвердить); и, вероятно, сходным было отношение власти и к деятельности ГАИМКа в начале 1930-х гг. Печальная судьба его лидеров объяснялась, несомненно, не просто «попаданием под раздачу» во время репрессий в Ленинграде после убийства Кирова, но и тем, что с точки зрения власти они, как и Авербах, перестали быть «полезными». Было бы важно понять, почему это произошло.