Это определение не блещет четкостью, но все же оно дает основные моменты определения понятия вид; Рэй отметил даже возможность появления вариаций.
Но если понятие вида было для Рэя вполне ясным, то понятие рода у него отсутствует. Слово «род» часто встречается в книгах Рэя, но этот «род» — только некоторое собирательное, способ объединения самых разнообразных по объему видовых групп: то это семейство, то нечто большее, то группа родов. Это не таксономическая категория, а просто некий «комплекс», столь же неопределенного значения, как термин «группа» — собирательное и для нескольких видов, и для нескольких родов, и даже нескольких триб.
Значение Рэя в зоологии очень велико: не будь Рэя, не было бы, пожалуй, и Линнея. Можно сказать так: Рэй подставил ту лестницу, по которой взобрался Линней, и притом не только Линней-зоолог, но и Линней-ботаник. Впрочем, Линнею-ботанику лестницу подставили и многие другие ботаники.
Техника росла, а вместе с ней росла и крепла буржуазия. Феодализм и папы всячески сопротивлялись, но им приходилось сдавать позицию за позицией: фабрикант и торговец часто оказывались сильнее владетельных сеньоров и аметистовых перстней. Развесистыми родословными деревьями нельзя протопить даже самого маленького камина, трубы и рожки егерей радуют слух и сердце, но не наполнят кармана, родовые замки ласкают взор издали, вблизи же часто похожи на старую кокотку, попавшую под дождь, смывший белила и румяна и выставивший напоказ то, что обычно видит только зеркало туалетного стола. Гербы, с их львами и единорогами, звездами на одном поле и мечом на другом, оказались жалкими побрякушками. На сцену выходил другой «герб», равный во всех странах, но всюду одинаковый, — золотая монета. И как за гербом идет родословная, так за золотым шли векселя, торговые обязательства, закладные и прочие денежные документы, написанные на простой льняной бумаге, но куда более прочные, чем пергамент жалованных грамот и родословных… Буржуазия, почувствовавшая свою силу, боролась за власть, шла в наступление на владетельных сеньоров, грозила королевским тронам и красным мантиям кардиналов.
Росла техника — росла буржуазия, а это вызывало новый рост техники. Развивались и науки, особенно быстро — астрономия, математика, оптика. Появилась теория флогистона, и химия наконец-то обособилась от алхимии. Зоология и ботаника накопляли материал, и как только Рэй дал определение понятия вида, оказался возможным скачок, проделанный ими во второй половине XVIII в. Но характерно для этого периода не это, характерно образование цельного мировоззрения, центр которого — учение об абсолютной неизменности природы. Неизменно — все. Кружатся по своим эллипсам планеты с их спутниками, приведенные в движение таинственным «первым толчком», и будут кружиться до скончания века. Удерживаемые законом тяготения, сверкают неподвижные звезды, и будут всегда неподвижны. Существует от века земля со всеми ее материками, горами и пустынями, и будет всегда такой. Неизменны животные и растения: каковы они есть, такими они были и такими всегда будут.
Многовековой гнет церкви и теологии сказался: наука сбросила ярмо церкви, но внутренне она не освободилась от него, — переменив шляпу, мозга не изменишь. Если Коперник упразднял теологию, то Ньютон не смог уйти от «первого божественного толчка». Целесообразность в природе, телеология Вольфа (кошки для того и созданы, чтобы ловить мышей, а мыши — чтобы служить пищей кошкам) — вот наивысшие идеи естествознания этого периода, видевшего в природе только доказательство «мудрости творца».
«Система природы»
Вольтер ехидничал и уверял, что микроскописты занимаются рассматриванием «пятен в собственных глазах». Линней считал микроскоп никчемной игрушкой: ведь мир крошек был, по его мнению, создан совсем не для человека, — «творец» приготовил его для своих занятий. Но разве насмешки великого скептика, способного, кажется, сомневаться даже в том, своя ли у него голова на плечах, разве расшаркивания и парадные приседания перед «творцом», скрывавшие за собой полное бессилие исследователя, могли остановить тех, кому хотелось знать и узнавать? Левенгук — фанатик и тяжелодум — был маниаком микроскопа. Многие оказались только «любителями» этого прибора, и для них сиденье с микроскопом заменяло — кому гоньбу по красному зверю, кому рассматривание старинных гравюр, кому послеобеденный храп в кресле.