Очерки по социологии культуры

Второй парадокс автобиографии, столь же коротко говоря, жанровый. В принципе любой жанр — а что как не определенный жанр ищет на прилавках, выбирает и любит читатель? что как не его опознает и описывает литературный критик? и, наконец, разве не его «правилам игры» вынужден волей-неволей следовать повествующий, чтобы повествовать? — вещь, по определению, надличная. В идеале тут даже автор не нужен или второстепенен, достаточно серии, обложки, типового заглавия. Но ведь автобиография — жанр особый: «я» здесь неустранимо, поскольку лежит в самой основе — и как предмет рассказа, и как его способ. Обойти это кардинальное противоречие невозможно. Так что автобиография (принадлежность которой к высокой литературе, как помним, оспаривалась архаистами) становится — теперь уже для модернистского письма — самим воплощением «литературы как невозможности», практикой целенаправленного самоподрыва, бесконечным балансированием на грани собственного краха. Такое радикальное понимание литературы и автобиографического жанра во Франции 1950–1960-х гг. последовательнее других развил Морис Бланшо; Филипп Лежён разбирает подобные парадоксы словесной неосуществимости в статьях об авангардной автобиографической поэтике Андре Жида, Мишеля Лейриса, Жоржа Перека, Жака Рубо.

Характерны в этом смысле собственные автобиографические очерки и наброски Лежёна, эти, можно сказать, автобиографии «второй степени». Все они сосредоточены на одном моменте — на головокружительном мгновении, когда в человеке пробуждается мысль, что он может с интересом, но без нарциссического самоупоения и мазохистского самокалечения смотреть на себя со стороны. На том нелегком, достаточно болезненном, но неотвратимом акте взросления, который Лежён называет «кесаревым сечением» мысли.

2000

Границы и ресурсы автобиографического письма (по запискам Евгении Киселевой)

Мой источник — опубликованные восемь лет назад специализированным издательством в научных целях автобиографические записки Евгении Григорьевны Киселевой (урожденной Кишмаревой, 1916–1990)[406]. Обычно они рассматривались исследователями в двух перспективах: «наивной литературы» («наивного письма») и «гендерных стратегий» (альтернативных форм построения идентичности, способов самоописания). Иными словами, текст Киселевой интересовал ученых как «другое» — другая, неканоническая, непрофессиональная словесность либо другая, опять-таки неканоническая, немужская и не «благородная» идентичность. Меня как социолога в этом тексте, его коммуникативной конструкции интересуют, напротив, нормы, а именно:

— к каким структурам, формам, инстанциям социальности автор обращает свой рассказ о себе от первого лица;

— какие (чьи) символические и смысловые ресурсы при этом использует, их дефицитность;

— каково отношение между разными планами повествования, а значит, как задается структура «я» и конструкция «реальности» («моей» и других проекций).

Данная работа — один из очерков по антропологии советского человека в перспективе дефицита и патологии социальности в советском обществе 1930–1970-х[407].

Евгения Григорьевна Киселева родилась в крестьянской семье на хуторе Новозвановка (Луганская область, Украина). У нее пять классов образования, полученного в украинской школе, откуда украинизмы и полонизмы в ее письменной речи. Позднее она работала официанткой в столовой, грузчиком, сторожем на стройке, в отделе охраны шахтоуправления г. Первомайска («Я живу в Первомай[с]ке там где и до войны жила только улицу переменила, и шахту», — скажет она потом о себе на старости лет). Перебивалась случайными заработками, вела подсобное хозяйство. Свои записки (с элементами дневника, поскольку каждая запись датирована) она пишет во второй половине 1970-х — середине 1980-х гг. — от времен позднего Брежнева до начальной эпохи Горбачева. Но начальным травматическим событием, открывающим рассказ о себе, выступает, как можно понять, война. Неизменность заданных рамок привычного социального существования, советского образа жизни приходит в столкновение с исключительным событием войны и всем, что героиня, молодая женщина, мать двоих детей, пережила лично[408].