Очерки по социологии культуры

Вероятно, литературное повествование как обобщенная форма разворачивающегося во времени условного целого создается синтезом значений низового опыта (эмпирии) с теми или иными обобщенными, идеальными значениями индивида и символическими проекциями добровольно-позитивных, а не принудительно-репрессивных форм развитых общностей (инстанций и горизонтов множественного самосоотнесения), то есть с ценностями, значениями и радикалами «культуры», письменной культуры. В частности, у автобиографии как символической формы представления опыта есть в европейской (западной) культуре свои социально-исторические и культурно-антропологические границы. Они, в общем, описаны в авторитетных трудах Георга Миша, Жоржа Гюсдорфа, Филиппа Лежёна и других исследователей. Так или иначе, для автобиографии необходимы содержательно иные образцы самоопределения, кроме пассивно-коллективных и остаточно-традиционалистских (таков, скажем, «бог» у Киселевой). Подобные образцы вносят проблематику ответственности за собственное существование, делают ответственность проблемой, темой, «нервом» рассказа и задают воображаемую форму жизни и ее изложению — форму биографии как проекта и практики самопостроения «по образу и подобию»[412].

Скорее всего, такие внешние и не столько объяснительные, сколько квалифицирующие обозначения, как уже упоминавшееся «наивное письмо», относятся исследователями именно к продуктам повествовательного коллапса, дефицита или сбоя в том или ином из указанных отношений. Это условная и далее не раскрываемая метка, своеобразный шифр для ситуаций, когда у повествователя либо отсутствует универсальная мера «человеческого», личность для него не выделена из мира, не артикулирован «принцип индивидуации», либо в горизонте его мысленных отсылок нет добровольных форм нерепрессивной, состязательной, но позитивной социации и социализации, а преобладают образцы «роевого» существования, либо обнаруживается дефицит обобщенных культурных, символических средств для кодификации опыта и фиксируется распад языка, аналогичный косноязычию, заиканию, немоте и т. п.

В какой мере этот самым беглым порядком характеризуемый здесь круг феноменов связан в более общем плане с известной неконвенциональностью «русской литературы», русского романа, русской поэзии и другими характеристиками «исключительности», увиденными как с внутренней точки зрения (Гоголь, Л. Толстой, Достоевский и др.), так и извне (Вогюэ, Рильке, Андре Жид, Т. Манн, Гессе и др.), — комплекс вопросов, который не решается походя, а требует большой серии специализированных исследований. В предварительном плане можно высказать такую гипотезу: эти, говоря гоголевскими словами, «существо» и «особенность»[413] образно-символической репрезентации, стиля, жанра в русской литературе, «неклассичность» ее выразительных средств связаны — по крайней мере для социолога — с базовой антропологией русского — советского — российского человека, а именно с системной редукцией символов и значений автономной субъективности в его коллективном образе, создаваемом усилиями интеллектуального слоя России с конца XVIII в. по сей день (само же подобное вытеснение субъективности, защиту от нее и т. п. допустимо представить как проекцию или транскрипцию обстоятельств формирования и самоопределения отечественного интеллектуального слоя, его зависимости от власти, Запада и других тому подобных воображаемых инстанций и целостностей). Это человек массовый и притом атомарный, но, в любом случае, не самостоятельный и не индивидуальный. Но потому он, строго говоря, и не развивающийся, не автобиографический и не автобиографируемый, если, конечно, не иметь в виду стандартизированную трудовую автобиографию для отдела кадров и прочих государственных нужд[414].

Для дальнейшей работы важно было бы в предварительном порядке наметить несколько разновидностей образа советского «простого» человека в неофициальной литературе «на входе» в советский режим и на выходе из него (рептильно советскую словесность сейчас не рассматриваем): таков, скажем, мечтательно-героический и жертвенный у Платонова, лукавый, прикидывающийся простаком и думающий перехитрить других у Зощенко и др. В тексте Е. Г. Киселевой это человек пассивно-страдательный, заведомо «маленький», производный от социальных обстоятельств, не им созданных и ему не подчиняющихся. Последовательное, структурированное и целостное повествование о нем — его автобиография — кажется, так и не складывается, поскольку его эмпирическое «я» всегда выступает ущербным, обделенным и страдающим от этого, а позитивным, но недоступным осмысленному усилию, индивидуальному достижению, личному пониманию может быть лишь предельно общее официальное «мы», которым поглощается любое «я».

2005

О невозможности личного в советской культуре (проблемы автобиографирования)