Очерки по социологии культуры

В очень общем виде образы прошлого, которые реально фигурируют в российском социуме (возьмем для наглядности советский период), можно аналитически представить как взаимоотношение двух планов: явное, официально сконструированное и прокламируемое прошлое достижений и побед (государственная «легенда власти») и серия гипотетических поправок и дополнений к этой усеченной «истории победителей». В форме подобных корректив те или иные группировки умеренно критической интеллигенции пытаются представить латентные значения общностей и групп, которые не признаны властью, вычеркнуты из публичного существования и т. п., но которые в потенции (в коллективном сознании тех или иных интеллигентских фракций) могли бы составить «общество», как его представляют себе подобные группы. Допустимо сказать, что неустранимый ценностный зазор между двумя указанными планами и составляет мысленную конструкцию истории в России. Ее модальность всегда условна, а точнее — это условность невероятного и неисполнимого: история, которой не было (но которая могла бы быть) или которую потеряли (и вернуть которую невозможно). Пользуясь известным выражением А. Мальро, можно назвать такую историю «воображаемым музеем».

Так или иначе, определяющий для подобного монологического, мемориально-панорамного видения истории момент — негативное отношение интеллигенции к настоящему, невладение действительностью, ее ценностная диффамация, отторжение и дистанцирование от нее на практике. Тактики подобного самоустранения из времени, самоотлучения от настоящего могут различаться. У неотрадиционалистски (идеологически) ориентированных групп это ценностное давление выступает в виде поиска «подлинных начал», архаической «почвы», «органических истоков», исключающих или перечеркивающих фактичность и настоящего, и прошлого. Время при подобных подходах от К. Леонтьева в XIX в. до Л. Гумилева в веке двадцатом рассматривается в биологических метафорах как «порча», «ослабление», «дряхлость», «вырождение», а императив вспомнить принимает парадоксальную форму забывания, вытеснения. Эсхатологически, хилиастически или утопически настроенные группы (мыслители ранне- и позднесимволистского круга, футуристы) прокламируют и практикуют либо разновидности чисто негативного протеста — выпадения из времени как «низкой» реальности, бегства от него, либо формы космического фатализма, исторической теософии («Доски судьбы» Хлебникова, «Роза Мира» Даниила Андреева).

В отечественных условиях, особенно советской эпохи, фактическим владельцем и распорядителем единого и общего для всех времени — настоящего, прошлого и будущего — выступает государство, олицетворяющая его власть со своей официальной картиной истории. Официальная история как «история победителей» эпигонски пользуется тем или иным вариантом линейных (стадиально-прогрессистских) моделей времени и истории — гегелевской, позитивистской, марксистской. Все они являются проекцией рационально-целевых представлений о человеке и действии на многообразие смысловых характеристик деятельности, на большие временные протяженности.

Те или иные группировки умеренных социальных критиков «прогрессивного» толка выступают зависимыми от этой легенды власти, предлагая лишь ту или иную по степени радикальности корректировку официальной истории, устранение в ней идеологических лакун — можно сказать, бесконечную и бесконечно разветвляющуюся последовательность сносок и комментариев к единому, каноническому тексту. «Борьба за историю», образующая основные силовые линии полуторавекового сценария существования российской, а потом и советской интеллигенции, как раз и представляет собой попытки «восстановления» подобного целого, частично разрушенного, искаженного исторической практикой и идеологическим заказом власти, «возвращение исторической справедливости». Так или иначе, идеи сложного переплетения множества времен и активности, избирательности, конструктивности памяти (как и забвения) в обычную, «нормальную» работу российского историка, включая историков литературы, не входят.