Очерки, рассказы, статьи, дневники, письма

Любовь к родной природе так же естественна в сердце ребёнка, как любовь к матери и отцу. Тут воспитателю не много дела: только найти общий с детьми язык. Язык этот — язык поэзии, язык сказки.

Поэт похож на ребёнка: он заново открывает для себя мир. Детскими наивными глазами смотрит на землю, на небо — и в его широко раскрытых глазах изумление. Он верит своим чувствам, как дитя, и не ищет другого объяснения миру, чем то, которое подсказывает ему любовь к этому миру. Мир для него — чудо, жизнь — сказка.

На воздушном океане
Без руля и без ветрил
Тихо плавают в тумане
Хоры стройные светил^[25]

.

Как далека эта поэтическая картина звёздной ночи от схемы мироздания, с которой мы знакомимся в школе!

В силу своей профессии — вновь и вновь открывать глаза людям на красоту жизни, открывать в ней всё новые и новые красоты — поэт бежит от общепринятых понятий, общепринятых взглядов. На земле для него нет проторенных дорог. И даже родная, знакомая с детства природа для него — тайга бездорожная, дикая, девственная.

Природа — тайга. Поэт, художник, учёный в ней — охотники.

И ходят они по тайге — каждый своим путиком.

Путики

Путик — слово таёжное, охотничье слово. Это — не наезженная дорога, не тропа, проложенная одним, а потом наторенная множеством прошедших по ней ног, так что, идя по ней, остаётся только смотреть, чтобы не сойти с неё.

Путик — это путь одного, и неповторимый путь.

В тайге дорог нет. Артель охотников заходит в тайгу рекой: летом — на лодках, зимой — на лыжах с нартами. Зайдя, охотники складывают в зимовье провиант свой и запас — и расходятся на промысел.

Каждый ставит свои самоловы, ловушки-поставушки в местах, им самим облюбованных: на звериных сбежках, на птичьих жировках. Потом обходит их своим, ему одному известным путиком: собирает добычу. Попутно выслеживает зверя, стреляет дичь.

Пристален и приметлив глаз охотника. Чтобы промыслить добычу, он должен всё видеть: ведь зверь и птица таятся от него, бегут, едва он приблизится.

Всё должен примечать охотник: лёгкую вмятинку звериного следа на мху, царапины медвежьих когтей на стволе дерева, ронь на снегу: сорванные убегавшей по ветвям куницей кусочки коры, лишайника, хвою. Должен различать впереди себя слишком яркую зелень окна, коварно затянувшую провал в трясине. Видеть маленькую тучку на краю неба: налетев, она засыплет снегом все следы на земле.

И всё должен слышать охотник: тонкую дудочку невидимого в листве рябчика, отдалённый рёв сохатого, в шуме бурного осеннего вечера так похожий на стон надломленного дерева; шёпот трав и хвои, сухой щёлк осинового листа, оборванного с черенком крепким глухариным клювом.

Тревожный треск дроздов, резкий щёкот сорок позволяют ему следить ход медведя в непроницаемой для глаз чаще.

Даже запахи должен примечать охотник: тяжёло-сладкий дурман болиголова предупреждает его о близком болоте, тонкий аромат медуниц — о луге, дух разлагающихся остатков мяса — о скрытом убежище опасного хищника.

И должен быть памятлив охотник: в тайге легко потеряться.

Всех деревьев в ней не запомнишь. Но вот вопрошающий глаз натолкнулся на зарубку: ссечена топором красная кора сосны. И как спичку чиркнули в темноте — осветилась тайга кругом: десять лет назад здесь, прикрывшись широким стволом двух сросшихся берёз, скрылся из глаз быстроногий олень. Унёс с собой горячую, торопливую пулю охотника. Там прошлую осень нежданно вспорхнул из чащи запоздалый вальдшнеп, озарил зелень листвы раскалённой рыжиной распахнувшегося надхвостья — комком упал, сражённый быстрым выстрелом без прицела, навскид.

Вон там — вдали — над ровной щетиной обросшей гору тайги чёрным пальцем торчит в небо обугленная молнией вершина ели. Удержал её в памяти — и будь спокоен: хоть кругом обойди гору — не заплутаешь, маяк этот виден отовсюду.

Тут — под обрывом — однажды свалил с плеч тяжёлую добычу и усталый, счастливый напился из студёного ключа. А тут не рассчитал: хотел прямиком, да запутался в непролазном чапыжнике, большого тогда пришлось «обложить медведя»!

Так из «ума холодных наблюдений и сердца горестных примет» слагаются нетореные путики охотника в тайге. Земля, мох, трава отдают его следы, зимой их заметает вьюга — и нет тропы.

Поди спроси его, как он находит верное направление в эдакой глуши. Он ответит:

— Да просто. Выйдешь на гарь, там лиственницу одну гляди: как есть леший сидит.

— А какой он из себя, леший-то?

— Да ведь известно какой: одна ноздря и спины нет. Позадь его куст будет. Беспременно тут козёл заревёт или козлиху с козлятами подымешь: завсегда они тут. Дальше релкой иди, — брусничник там, самые косачиные места. Иди да иди, пока по правую руку не окажет себя в лесу беркутиное гнездо — далеко его видать… Тут оглядись, на летний восток лицом повернись — и ступай себе прямо.

Запомнив все эти его приметы, никак, однако, верного пути не найдёшь.