Очерки русского благочестия. Строители духа на родине и чужбине

Без преувеличения можно сказать, что Мария Михайловна чувствовала раны Христа, чувствовала настолько, что с болью их переживала… Как-то однажды, в беседе со мною Мария Михайловна коснулась вопроса о страданиях Христа… Наши глаза встретились. Я увидел в глазах Марии Михайловны столько горя, столько неподдельной скорби, что невольно содрогнулся при мысли, как она близка к Богу…

Подойдя затем к столу, Мария Михайловна взяла оттуда гипсовый бюст Спасителя в терновом венце и, передавая его мне, сказала: «Возьмите его на память… Посмотрите на выражение лица Спасителя… Там столько непередаваемого страдания… мне больно смотреть на него».

Этот бюст стоит у меня на письменном столе, напоминая мне о страданиях Спасителя и той, которая своими страданиями купила себе радость вечного блаженства.

Мария Михайловна была не только живою христианкою, но и живым укором для нас.

Ее духовная высота позволяла ей не только просить и выпрашивать услуг со стороны окружающих, но и требовать их. Она знала, что если Имени Христову повинуются стихии, то будут повиноваться и люди, и что для этого нужно только уметь показать им это Имя… Случай с бывшим министром Внутренних Дел В. Плеве, который как ребенок разрыдался во время беседы своей с Марией Михайловною, говорившей языком вдохновенных пророков, памятен еще многим.

1909-й год был последним годом ее жизни. Мучительная болезнь – рак в груди – медленно, но упорно подтачивала ее силы.

В начале июля княжна пожелала собороваться, и желание ее было исполнено. Таинство елеосвящения было совершено Преосвященным Кириллом, викарием Гдовским. До последних дней жизни уже коснеющим языком диктовала она письма с просьбами об устройстве судьбы разных бедных. В сентябре силы ее окончательно пали и поддерживались лишь ежедневным принятием Св. Тайн. Я простился с княжною навеки за несколько дней до кончины… Как ни велики были ее предсмертные страдания, княжна всё же подозвала меня к себе и, указав глазами на стоящее подле кровати кресло, силилась что-то сказать мне… Я наклонился к умирающей и едва расслышал шепотом произнесенные слова подвижницы: «Передайте Ольге Дмитриевне, чтобы она включила в нашу записку и досрочных».

Это были последние слова Марии Михайловны, какие я от нее слышал.

«Болея душою о заключенных, княжна Дондукова, – пишет О. Д. Пистолькорс, – казалось, еще более болела за тех из них, которые по выходе из тюрьмы остаются без призора и предоставлены собственной участи. Она понимала, как тяжело положение отбывавших наказание, не способных никому внушить доверия к себе, знала, что они «были обречены на скитание и неминуемую смерть» физическую или нравственную: физическую в том случае, если пробудившаяся совесть не дозволит им вновь совершить преступление, нравственную – если они вновь окажутся на скамье подсудимых, в тюрьме, опускаясь всё ниже и ниже. Она мечтала о том, чтобы для этих несчастных была организована помощь в виде ли известного рода санатории, где бы их долечивали, давали возможность окрепнуть физически и нравственно и в то же время вновь приучали к труду, чтобы по выходе оттуда они могли бы честно зарабатывать хлеб, или же, чтобы на месте их высылки учреждались попечительства со священниками во главе, куда бы они всегда могли обратиться за помощью и поддержкой.

Вполне понимая и разделяя мысль Марии Михайловны, я с радостью принялась вместе с нею за составление записки, в которой мы и выразили все эти положения, но затем я предлагала написать горячее воззвание к обществу и широко распространить его чрез посредство газет и журналов в надежде, что найдутся же отзывчивые люди, которые откликнутся и предложат свою помощь, кто средствами, кто личным трудом, кто хлопотами по организации и т. п. Но Мария Михайловна и тут проявила свою удивительную цельность. Она всегда считала, что женщина должна работать в тишине[55], под покровом церкви, может быть вдохновительницей тех лиц, с которыми соприкасается, но отнюдь не должна выступать самостоятельно со своими проектами или являться организатором чего-либо. Ее заветным желанием было то, чтобы подобного рода призыв явился от церкви, и организаторами этого святого дела были лица из духовенства…»[56].

Ее последние слова и касались этой записки. Страдания ее постепенно увеличивались. При всем том княжна не отказала никому, кто приходил к ней, чтобы проститься с нею навеки.

Последние дни ее навещал каждый день Преосвященный Кирилл Гдовский.

«Живо помню, – пишет Е. А. Воронова[57], – одно из его последних посещений княжны; оно продолжалось долго, а состояние ее здоровья тогда было очень плохо, ожидали со дня на день ее отшествия к Господу. Я находилась в соседней комнате. Когда Владыко вышел наконец из комнаты болящей, лицо его имело светлое выражение. «Я молился по просьбе Марии Михайловны вместе с нею, – сказал он, – о Льве Николаевиче Толстом».

Даже в такие минуты, когда Мария Михайловна испытывала предсмертные муки, ее самоотверженная душа не переставала заботиться о спасении чьей-нибудь души.