Очертание тьмы

Судья осенил грудь и брюхо святым колесом, посмотрел на часовню, в которой он сам с раннего утра провел не меньше пары часов, не чувствуя боли в коленях и испрашивая прощение у святого Нэйфа. О каком прощении молил он угодника Вседержателя? Обо всех собственных прегрешениях разом или о тех мыслях, о тех словах, которые выдавились из груди Клокса пятнадцать лет назад? Да мало ли что он мог тогда сказать… В уложениях Священного Двора одним из главных правил было и остается утверждение Нэйфа, что ни одна тварь не может подвергаться пытке. И не может быть веры утверждениям, исторгнутым при помощи пытки, даже если исторгнутое – истина. А разве то, что случилось пятнадцать лет назад в Гаре, не было пыткой? Или Клокс должен был сносить все, как сам святой Нэйф? А если бы Клокса привязали к огромному колесу арбы и покатили ее из Тимпала, где был схвачен Нэйф, на юг, к Черной Башне, делая в каждый день по два десятка лиг и охаживая бедолагу бичами, и поднося вместо еды и питья только сладкое, приторное вино, – он, Клокс, долго бы выдержал? Или сдох бы в первый же день? И кто знает, что кричал окровавленным ртом Нэйф? Кто записывал его слова не тогда, когда он ходил от дома к дому, всюду говоря, что император Мэйлас – слуга Проклятого, и посланные Мэйласом колдуны не могли обратить Нэйфа, остановить его силой всевластной магии императора, пока отряд стражи не схватил наглеца, а когда безумие от боли охватило его на колесе? Мало ли было свидетельств, которые не признает Священный Двор, которые расходятся в списках и которые так популярны в приделах Храма Присутствия, что Нэйф плакал на колесе и молил о пощаде? Сладкими слезами, наверное, плакал, если пил только сладкое вино. И кровь из его ран текла, пожалуй, сладкая. И сам он, окровавленный и едва живой, покрытый собственными испражнениями, был сладким. До приторности. До отвращения. Почему же тогда он или его тело смогли обрушить Черную Башню в Тэре? Или же Нэйф ни при чем? Все совпало? И невидимый властитель Талэма, который никогда не вмешивается ни во что, дождался повода и выдавил людоеда Мэйласа прочь из этого мира? А Нэйф был только игрушкой? И его устойчивость к магии – тоже была игрушкой? Случайным даром? А если он ничего не мог сказать мучителям, потому что не знал, что ему сказать? Пожалуй, что он и проповеди свои говорил не потому, что был овеян мудростью: какая может быть мудрость в тридцать лет? – а потому, что голос нашептывал ему на ухо. Чей голос? Чей же голос?..

«Клокс, – прозвучало в ушах судьи. – Клокс».

Судья замер. Встряхнул головой, поковырялся в ухе. Голоса не было. Показалось. Мало ли. Случается такое, когда шелест сухих листьев, скрип двери, звук упавшей с кувшина капли преломляется и звучит неизреченным именем. Как теперь – Клокс. Точно, словно капля упала в кубок.

– Калаф! – позвал служителя, который спешил к гостиному дому, судья. – Подойди сюда, Калаф. Где тело Даира?

– В мертвецкой, где же ему еще быть? – поежился, кутаясь в храмовое, с длинными полами и рукавами котто, служитель. – Скот приказал всех мертвецов свозить в мертвецкую и держать там, пока не разрешится беда, что навалилась на город. Исключая, конечно, естественные смерти.

– Ты уже перебрался в домик Даира? – спросил Клокс.

– Зачем? – удивился Калаф. – Я жду распоряжения Аты. Вряд ли меня сделают сэгатом. Пришлют кого-нибудь из Тимпала. Всегда присылают. Может быть, оставят сэгатом почтенного судью Клокса?..

– Не мели языком попусту, – оборвал служителя судья.

– Как будет угодно святому Нэйфу и Ате, его наместнику в Талэме, – поклонился Калаф. – Так что зачем перебираться в домик сэгата, если придется потом возращаться обратно? Суета. К тому же голова болит у меня в доме сэгата. Раскалывается просто. Наверное, привык уж я спать на втором этаже, подальше от земли.

– Все в землю вернемся, – мрачно заметил Клокс.

– Но уж без головной боли, надеюсь, – захихикал Калаф, поклонился и попятился, засеменил по своим делам.

– Нет головы – нет и головной боли… – пробормотал Клокс, поправил алую тиару и зашагал, кивая уступающим дорогу, кланяющимся ему горожанам, к зданию ратуши. На площади народу было меньше, чем во дворе храма. Мастера продолжали собирать затейливые забавы. Возле них, в центре площади, кружилась, отставив в сторону одну руку, монашка.

«Вот уж у кого голова точно не болит», – с трудом удержался от плевка под ноги Клокс и через несколько минут уже ругал себя, что не надел под котто теплую камизу. На лестнице мертвецкой было ощутимо холоднее, чем наверху.