Очевидец Нюрнберга

Я занял (и потом вернул) у них денег, чтобы мне хватило послать телеграмму родителям, которые тогда находились в США и ничего не слышали обо мне с июня, когда меня отправили из Англии. Они думали, что я погиб. Уже наступил сентябрь, и я находился в Индии. Уже когда мой отец умер, я нашел у него на столе мою отправленную из Бомбея телеграмму. Там говорилось: «Освободили в Бомбее, пришлите деньги в Кука». Я, разумеется, решил, что они поймут, что я имею в виду агентство доставки и путешествий Кука.

Ассоциация помощи обеспечила меня питанием и жильем. Жара была невыносима, и в первую ночь я вышел на крыльцо. Скоро я заметил больших птиц, которые кружили вокруг и пикировали на меня. Каждый раз, когда я шевелился, они отлетали. Я вернулся в душную спальню. На следующий день я узнал, что эти птицы — падальщики, которые обычно кружили вокруг находящейся недалеко Башни молчания, где хоронили покойных парсов. Там они дочиста обклевывали мясо с костей, и потом кости сжигали. Ночью неподвижный мальчик на крыльце был для стервятников возможной едой.

В комнате я услышал шум, как будто вдалеке маршировали солдаты. Я включил свет, и армия громадных тараканов стала поспешно карабкаться по каменному столу и забираться в первую попавшуюся темную щель. Меня научили вытряхивать ботинки, перед тем как их обувать, чтобы удостовериться, что там нет скорпионов. Высокие ботинки были предпочтительнее, на случай если бы ты наступил на кобру. Меня это миновало.

Родители, радуясь, что я жив, и в полном недоумении оттого, что я очутился в Бомбее, как-то наскребли и прислали мне пятьдесят долларов — они зарабатывали двадцать долларов в месяц на двоих. Но в 1940 году в Бомбее этого было достаточно, чтобы купить белье, пошить хлопковый костюм цвета хаки, купить сигареты и, самое главное, шлем от солнца — топи, который этикет предписывал каждому белому мужчине. Я по-прежнему носил свои любимые австралийские ботинки из кенгуровой кожи.

В Бомбее было несколько семей еврейских беженцев. В одной из этих семей росла дочь, и то ли она, то ли ее родители привязались ко мне. Во всяком случае меня приглашали к ним в гости чаще, чем я мог это вынести. Подростки очень сильно чувствуют приязнь и неприязнь, и эта девушка была не для меня. В конце концов она вышла замуж за другого человека из Хабиб-Чемберс.

Между тем я переписывался с родителями. Через друзей они свели меня с американскими квакерами, приехавшими в Индию с миссией милосердия. Они, в свою очередь, познакомили меня с парой из Швейцарии. Они приняли меня очень приветливо. Он был банкир, а его жена — прелестная молодая еврейка, спасшаяся из нацистской Германии. Я провел много приятных часов в их квартире и на пляже, где обезьяны бросали нам кокосы с пальм.

Скоро я познакомился с парсами, индусами и членами Индийского национального конгресса Неру. Я немного выучил урду, достаточно, чтобы разговаривать с дхоби (прачками-мужчинами) и гхари (таксистами) и чтобы спросить «Кидна баджа хай?» («Который час?») и кое-что еще. К моему удивлению, эти услужливые люди относились ко мне с почтительным уважением, с которым относились к своим господам из Британской империи.

В туземных кварталах тебе, считай, везло, если ты не наступал в ярко-красные плевки с соком бетеля, который люди плевали прямо в открытые окна на грязные тротуары. Бездомные сотнями спали на улице. Я видел людей, у которых сифилис или проказа съели носы. По людным улицам бродили коровы с лишними хвостами, фантастически привитыми им на бока. Никто не мешал этих священным животным поедать овощи с открытых прилавков на центральном рынке, в то время как люди голодали. Во время муссона я видел, что канализация забита крысами, которые утонули в потоках сточной воды из-за сильных дождей.

Хабиб-Чемберс находился на Бикулла-Роуд, главной городской артерии с трамваями и автобусами. Я свободно ходил по округе, ни разу не увидев насилия и не боясь за свою безопасность. Недалеко от нас был большой район красных фонарей, где у открытых окон сидели пышные индийские красавицы и открыто демонстрировали свой товар. Если бы нас не останавливали моральные принципы, то страх перед азиатским сифилисом, изнурительной и обезображивающей болезнью, которую редко лечили у местных, определенно отбил бы у нас охоту к физическому контакту. Мне достаточно было смотреть, разговаривать и видеть, с каким удовольствием женщины встречали клиентов.

Повсюду были чайные и гашишные, и их запах наполнял воздух по вечерам. В них я часто участвовал в горячих дискуссиях о колониализме на этом не похожем на другие английском языке с индийским акцентом. Еще я впервые узнал, что у людей в положении угнетенных появляется чувство, будто бы их страдания окружают их неким ореолом святости и придают им нравственное превосходство. Как и мои собеседники, я поверил, что конец колониализма положит конец бедности и другим бедам этой экзотической страны.