Очищение

Позже, когда мы возвращались домой, я попытался обратить внимание Цицерона на то, что покупка такого дома за четверть его реальной стоимости может быть не так понята электоратом. Такая сделка вызывает слишком много вопросов.

— А при чем здесь электорат? — ответил Цицерон. — Что бы я ни делал, я не могу выставить свою кандидатуру на консула в течение ближайших десяти лет. И, в любом случае, совсем не обязательно раскрывать подробности этой сделки.

— Это в любом случае станет известно, — предупредил я.

— Ради всех богов, прекрати учить меня жить. Достаточно того, что это делает моя жена, а тут еще секретарь… Разве я, наконец, не заслужил права пожить в роскоши? Половина этого города была бы кучей пепла и битого кирпича, если бы не я!.. Кстати, от Помпея ничего нет?

— Ничего, — ответил я, наклонив голову.

Больше мы этот вопрос не обсуждали, но беспокойство мое только усилилось. Я был абсолютно уверен, что Красс потребует за свои деньги каких-то политических уступок — или это, или то, что он ненавидит Цицерона настолько сильно, что готов пожертвовать десятью миллионами только для того, чтобы вызвать к нему ненависть и зависть простых людей. Я тайно надеялся, что через день-два Цицерон откажется от этой затеи, — еще и потому, что я хорошо знал: у него нет требуемой суммы. Однако хозяин всегда считал, что доходы должны соответствовать расходам, а не наоборот. Он твердо решил поселиться среди великих семей Республики, а поэтому должен был найти для этого денег. И очень скоро придумал, как это сделать.

В тот период на Форуме практически каждый день проходили суды над заговорщиками. Через эти суды прошли Аутроний Пает, Кассий Лонгин, Марк Лека, двое предполагаемых потенциальных убийц Цицерона Варгунт и Корнелий, и многие, многие другие. В каждом таком случае Цицерон выступал как свидетель обвинения, и его престиж был так высок, что одного его слова было достаточно, чтобы суд принял обвинительное решение. Одного за другим заговорщиков признавали виновными; однако их уже не приговаривали к смерти, так как острота момента сошла на нет. Вместо этого их лишали гражданства, имущества и отправляли в вечное изгнание. В связи с этим заговорщики и их семьи люто ненавидели Цицерона, и он продолжал всюду ходить в сопровождении телохранителей.

Возможно, что самым ожидаемым был суд над Публием Корнелием Суллой, который был замешан в заговоре по самую свою благородную шею. Когда дело подошло к разбирательству, его адвокат — естественно, Гортензий — пришел к Цицерону.

— Мой клиент хотел бы попросить тебя об услуге, — сказал он.

— Позволь я сам догадаюсь — он не хочет, чтобы я выступил в суде против него?

— Вот именно. Он абсолютно невиновен и всегда был сторонником Республики.

— Давай не будем притворяться. Он виновен, и ты это прекрасно знаешь. — Цицерон внимательно посмотрел на ничего не выражающее лицо Гортензия, как бы оценивая его. — Впрочем, ты можешь сказать Сулле, что я готов попридержать свой язык в его случае, но при одном условии.

— При каком же?

— Если он заплатит мне миллион сестерций.

Я, как обычно, записывал этот разговор и должен сказать, что моя рука замерла, когда я это услышал. Даже Гортензий, которого, после тридцати лет адвокатуры в Риме, было трудно чем-то удивить, выглядел пораженным. Однако он отправился к Сулле и вернулся к вечеру того же дня.

— Мой клиент хотел бы сделать тебе контрпредложение. Если ты выступишь в его защиту, то он готов заплатить тебе два миллиона.

— Согласен, — сказал Цицерон, ни минуты не колеблясь.

Понятно, что если бы эта сделка не была заключена, то Суллу приговорили бы, как и всех остальных — говорили даже, что он уже перевел большинство своих богатств за границу. Поэтому, когда, в первый день суда, Цицерон появился и расположился на скамье, предназначенной для защиты, Торкватий — старый союзник Цицерона — едва смог сдержать свою ярость и разочарование. Во время своего результирующего выступления он обрушился на Цицерона, назвав его тираном, обвинив в том, что тот взял на себя функции и судьи, и присяжных заседателей, и в том, что он третий иностранный царь Рима, после Тарквиния[43] и Нумы[44]. Это было больно слышать, но еще хуже было то, что это выступление вызвало аплодисменты у части присутствовавших на Форуме. Подобное выражение народного мнения проникло даже сквозь самозащиту Цицерона. Когда пришло его время выступать, он начал с некоего подобия извинения:

— Соглашусь, что, может быть, мои достижения и заслуги сделали меня высокомерным гордецом. Но я могу сказать только одно: буду считать себя полностью вознагражденным за все то, что я сделал для этого города и для жизни его горожан, если мне самому ничто не будет угрожать за эту мою службу всему человечеству. На Форуме полно людей, которые больше не угрожают вам, но продолжают угрожать мне.