Сознание для людей не есть философская категория. И при потере сознания я не теряю философскую категорию. Понятие сознания, как понятие особого рода, может относиться к тому виду понятий, которые философы называют философскими категориями. Но от этого ни сознание, ни понятие «сознание» не превращаются в действительности ни в какие философские категории. Они только могут так называться, а могут и не называться.
Но что разбирать бедного Михайлова, когда само исходное определение Маркса непродуманно. Вчитайтесь, и вы увидите, что с точки зрения чистого рассуждения оно само себя отрицает. Сказать, что сознание является осознанным бытием, означает сказать, что сознание является не сознанием, а бытием.
На деле Маркс говорит, что он будет заниматься тем бытием людей, которое осознанно и составляет осознанное содержание сознания. И его можно понять — он решает свои задачи. Но он рассуждает грязно, небрежно. И он не дает определения сознания. Собственно сознание его никогда не интересовало, как оно не интересует и его последователей.
Марксизм живуч. Уже почти двадцать лет, как компартия перестала править в России, а он все еще правит в философском сообществе. Во всяком случае, уже через годы после начала перестройки марксизм заявлял с кафедры философии МГУ устами своих преподавателей:
Но это были первые годы новой России, и можно было надеяться, что власти партии в философии вот-вот придет конец. Однако и в 2002 году выходят учебники, утверждающие, что соответствуют стандарту Российской Федерации на философское обучение, и при этом, в сущности, остаются все теми же учебниками Диамата, ведущими свою бесконечную битву. Битву Богов.
Битва же эта скрыта за словами об основном вопросе. Дело в том, что разговор о бытии и сознании был нужен Марксизму только затем, чтобы философски обосновать сражение Материализма против Идеализма. Вот это действительно основной вопрос Марксизма.
Я не знаю, можно ли понять Материализм, как его излагал Марксизм, но что такое Идеализм без разговора о сознании понять нельзя. Рассказывать о сознании в Диалектическом материализме — это рассказывать об Идеализме, точнее, борьбе с ним.
Борьба Марксизма с Идеализмом — это удивительная и странная вещь. Я не случайно привел цитату из сочинения аж 1988 года: марксистская Философия — Наука партийная. Иначе говоря, политическая, поскольку партии — это явление политической битвы за власть. И это значит, что Диалектический материализм — не совсем философия и уж точно не чисто философия. Это орудие борьбы, и в первую очередь, борьбы за власть. Соответственно, он не может не бороться. Он только это и умеет. А значит, он не может без врагов!
Во времена Маркса врагов у Марксизма не было. Просто мир жил себе, как хотел, и ничего не знал ни о Марксе, ни об Энгельсе. Но они хотели чего-то такого, что тут же сделало их врагами остального мира. Хотели они власти, иначе на них отозвались бы не те враги, которые отозвались, и с которыми по наследству продолжал бороться Ленин. Если бы они хотели найти истину, их, возможно, и вообще не заметили бы, или не очень заметили. Но они определенно хотели захватить власть, да еще и сразу во всем мире.
Это было не под силу отдельному человеку, нужно было сообщество, да еще и способное проникнуть в любую страну. Причем, сообщество, рвущееся к власти, но не очень в этом преуспевшее, чтобы можно было его возглавить. Таким сообществом была естественная Наука, уже два с половиной века бившаяся за право занять место основной опоры власти вместо Церкви. Ядром этого научно-политического движения были материалисты. Именно они устроили Великую французскую революцию 1789 года.
Чем был хорош естественнонаучный Материализм в качестве мозгового штаба партии? Эти люди умели думать, были полны честолюбия, отличались безжалостностью и не боялись крови. Думаю, что русский человек сказал бы про них, что они были бездушны, глядя на то, как они относились к чужой боли. Душу им заменяли идеи, большие идеи, ради которых можно резать как лягушек, так и людей и даже целые народы и страны. Да, научные материалисты были очень хороши, но их было мало, и они были слабы. Два с половиной века их существования в мире были достаточно большим сроком, чтобы убедиться в этом.