Ода ночной рубашке

Женщина ее любила. Сорочка надевалась только в особые вечера, чтобы быть тут же стянутой с женского тела сильной мужской рукой. Но сорочка не обижалась, лежа на полу у постели шелковой лужицей – она улыбалась, ведь она вызывала желание. Со временем, правда, ее стали надевать все реже – сначала был долгий период других, хлопковых, когда женщина носила ребенка. А потом мужчина стал реже бывать в доме, но каждый раз, когда он возвращался, сорочка знала, что снова будет извлечена из ящика комода. И будут свечи, будет снова тихий шепот мужской и женский, и снова будет лежать она у постели или в изножье кровати.

Но один раз ее достали из комода в полной темноте, на удивление сорочки. Женщина не стала надевать ее, только уткнулась лицом в холодный шелк и тихо заплакала. Слушая ее слова, сорочка поняла, что прежняя жизнь закончилась – самолет, которым управлял мужчина, был сбит над Англией, и никогда больше в этой спальне не зажгутся свечи. И верно – сорочка еще долго, целых три года, лежала в темноте ящика комода, пока ее снова не извлекли женские руки.

– Bitte, nehmen Sie... bitte,[3] – приговаривал женский голос. И ей отвечал другой, мужской, но чужой, как тут же насторожилась сорочка, грубее, чем у того мужчины, который уже не вернется.

– Тю! К чему мне то? Я ж от души! Бери хлеб и консерву смело, не боись. А дочке твоей я шоколада три куска оставил на столе! Да на что мне тряпка эта?! Не понимаешь, что ль? Тю, вот ведь немощная! Я ж от души... дите-то худое какое у тебя, фрау! У меня самого трое таких! Ну, лады, не рыдай снова тольки! Давай сюда свою тряпку! – и сорочка из женских рук перекочевала в темноту холщового рюкзака. Там противно пахло табаком и человеческим потом, и сорочка поняла, что это, наверно, то самое место, куда отправляются вещи, отслужив свой срок. Она еще долго лежала в этом темном рюкзаке, завернутая в тонкую бумагу, как ее заботливо упаковала женщина, отдавая последнее, что осталось от прежней жизни. Прислушивалась внимательно к разным звукам, что доносились через холстину. А после ее снова так неожиданно извлекли на свет женские руки. Уже другие – крупные, более грубые, мозолистые.

– Тьфу ты! И шо это? – спросила женщина. – Другие мужики часы наручные привезли или что другое в дом нужное. А это что за тряпка? К чему она? Ой, дурень ты, дурень!

Но сорочку не бросили, сложили заботливо, снова упрятали в бумагу. Потом  ночью она слышала, как та строгая женщина плакала тихонько, что-то приговаривая мужчине, целуя его лицо и плечи. Утром же женщина снова стала строга, кричала детям, суетящимся вокруг нее, и сорочка не удивилась, когда ее снова убрали в темноту кованого сундука. Но на этот раз лежать было приятно – здесь пахло травами и цветами. В этом месте для ненужных вещей ей нравилось больше.

Ее еще не раз доставали из темноты. Сначала – эта большая и чуть грустная женщина, обычно в платке, повязанном вокруг головы. Гладила ее только, наслаждаясь легким холодком шелка, вздыхала и снова убирала в сундук. Потом была шумная свадьба, и сорочка снова была извлечена на свет, развернута тонкая бумага, открывая взгляду гладкий шелк цвета слоновой кости.

– Тебе, доня. Ни у кого во всей деревне такой нет! Да что в деревне – даже в городе твоем! – проговорила женщина и передала ее дочери. Только спустя несколько месяцев сорочка поймет, что ее вспыхнувшие в тот миг надежды не оправдались. И хоть она явно нравилась этой худенькой учительнице, но даже ее кружево, так красиво лежавшее на ложбинке грудей, не могло удержать мужа той ночами в доме. И сорочка, и учительница вздыхали, когда прислушивались к тиканью часов, и ждали вместе, не хлопнет ли входная дверь коммунальной квартиры, а потом и комнаты. Однажды надежды обеих на счастье превратились в прах, когда в очередной раз вернувшись пьяным, молодой муж ударил плачущую жену и толкнул ее, оторвав при том кружево сорочки от шелка.

Сорочку не стали чинить после той ночи, убрали снова в темноту, на этот раз в чемодан, задвинули его на шкаф, откуда она прислушивалась к звукам проходящих лет, к голосам подрастающих поколений. Крики младенцев сменялись размеренной речью школьников, заучивающих уроки, потом скандалами с теми, кто не имел паспорта пока, но считал себя уже шагнувшим во взрослую жизнь, а затем тихими голосами, звучавшими в комнате со старым двустворчатым шкафом, на котором лежал чемодан с грустившей сорочкой. Она уже отчаялась совсем, как вдруг настал тот день, когда крышку чемодана откинули женские руки, внучки той, кто так разочаровалась когда-то и в супружеской жизни, и в дивном шелке цвета слоновой кости.

– Я заберу это, мама, ладно? – спросила женщина, ахнув от восторга, когда развернула тонкую бумагу. – Это же раритет. Годы сороковые, не позже. Натуральный шелк! Сейчас такое и днем с огнем... И кружево! Смотри, какое кружево! О, какое чудо! Я заберу к себе, ладно?

– Я даже не знала, что у мамы такое есть, – удивилась другая женщина, дотрагиваясь до шелка.