Ода одуванчику

Как дерево, стоящее поодаль,
как в неподвижном дереве укор
тебе (твоя отвязанность – свобода ль?)
читается (не слишком ли ты скор?),
как почерк, что, летя во весь опор,

встал на дыбы, возницей остановлен,

на вдохе, в закипании кровей,
на поле битвы-графики ветвей,
как сеть, когда, казалось бы, отловлен,
но выпущен на волю ветер (вей!),

как дерево, как будто это снимок

извилин Бога, дерево, во всём
молчащем потрясении своём,
как замысел, который насмерть вымок,
промок, пропах землёй, как птичий дом

со взрывом стаи глаз, как разоренье

простора, с наведённым на него
стволом, как изумительное зренье,
как первый и последний день творенья,
когда не надо больше ничего.

«Тридцать первого утром…»

Тридцать первого утром
в комнате паркета
декабря проснуться всем нутром
и увидеть, как сверкает ярко та

ёлочная, увидеть

сквозь ещё полумрак теней,
о, пижаму фланелевую надеть,
подоконник растений

с тянущимся сквозь побелку

рамы сквозняком зимы,
радоваться позже взбитому белку,
звуку с кухни, запаху невыразимо,

гарь побелки между рам пою,

невысокую арену света,
и волной бегущей голубою
пустоту преобладанья снега,

я газетой пальцы оберну

ног от холода в коньках,
иней матовости достоверный,
острые порезы лезвий тонких,

о, полуденные дня длинноты,

ноты, ноты, воробьи,
реостат воздушной темноты,
позолоты на ветвях междуусобье,

канители, серебристого дождя,

серпантинные спирали,
птиц бумажные на ёлке тождества
грусти в будущей дали,

этой оптики выпад

из реального в точку
засмотреться и с головы до пят
улетучиться дурачку,

лучше этого исчезновенья

в комнате декабря —
только возвращенья из сегодня дня,
из сегодня-распри —

после жизни толчеи

с совестью или виной овечьей —
к запаху погасших ночью
бенгальских свечей,

только возвращенья, лучше их

медленности ничего нет,
тридцать первого проснуться, в шейных
позвонках гирлянды капли света.

Вещь в двух частях

1

Обступим вещь как инобытие.
Кто ты, недышащая?
Твоё темьё,
твоё темьё, меня колышущее.

Шумел-камышащее. Я не пил.

Всё истинное – незаконно.
А ты, мой падающий, где ты был,
снижающийся заоконно?

Где? В Падуе? В Капелле дель

Арена?
Во сне Иоакима синеве ль
ты шёл смиренно?

Себя не знает вещь сама

и ждёт, когда я
бы выскочил весь из ума,
бывыскочил, в себе светая
быстрее, чем темнеет тьма.

2

Шарфа примененье нежное
озаряет мне мозги.
Город мой, зима кромешная,
не видать в окне ни зги.

Выйдем, шарф, укутай горло и

рот мой дышащий прикрой. —
Пламя воздуха прогорклое
с обмороженной корой

станет синевой надречною,

дальним отблеском строки,
в город высвободив встречную
смелость шарфа и руки.

«Я вотру декабрьский воздух в кожу…»