Ода утреннему одиночеству, или Жизнь Трдата

Поскольку Анаит целыми днями пропадала в Конвенте, Жизель — на митингах, Геворк — то ли в школе, то ли во дворе, а Сильва — больше у моей мамы, чем дома, я намного чаще, чем раньше, оставался один, что могло бы быть очень полезно для романа, который я писал, если б голова не была забита совсем другими мыслями. Я размышлял про себя, по какой все-таки причине столько мужчин и женщин, женщин даже больше, чем мужчин, впало в то похожее на гипнотический транс состояние, никаких признаков которого еще несколько лет назад не просматривалось. Дело не могло быть в принципах, потому что у большей части народа таковых нет вовсе. Следовательно, на организм этих захваченных идеей в плен людей что-то должно было повлиять. На первый взгляд казалось, что это нечто похожее на алкоголь, а еще больше на наркотик, это объясняло, почему именно женщины кинулись в одурманивающие волны революции с какой-то особой страстью: они же более восприимчивы к наркотическим веществам. Почему это так, не знает никто и вряд ли уже когда-нибудь узнает, потому что фемини стические Соединенные Штаты, марширующие во главе современной науки, наверняка воздержатся от исследований, которые могли бы дать такие подозрительные результаты. Но что это так, можете быть уверены (смотрите хотя бы новеллу Мопассана «Бочонок»). Коля Килиманджаров, как я уже, кажется, упоминал, полагал, что у женщин отсутствует память, а я — что независимое мышление, вот почему они восприимчивее как к героину, так и героизму. Однако, nota bene, употребление наркотиков должно бы сопровождаться разложением личности, а с женщинами, втянувшимися в революцию, происходило нечто прямо противоположное, их личность сосредотачивалась в маленькую, но крепкую, как ядро атома, точку, пункт, который по старой памяти можно бы назвать пятым. Создавалось впечатление, что даже сексуальное удовлетворение они способны получать только в связи с национальной идеей. Революция в этом смысле была как некая огромная племенная скотина, которая могла удовлетворять одновременно десятки тысяч женщин без того, чтобы кто-нибудь мог обвинить их в содомии. Это была безумная, порочная, непристойная любовь, потому что ею занимались публично, на глазах мужей, братьев, отцов и сыновей. Когда-то я подозревал, что Анаит в моих объятиях думает об Апдайке, сейчас же в тех редких случаях, когда мы все еще по некой непонятной инерции делали то, что в самом начале делали из любопытства, затем от страсти, далее — привязанности и уже совсем недавно для того, чтобы уснуть, меня мучила другая проблема: представляет ли Анаит себе в эти секунды весь народ в целом или какое-то конкретное лицо, например председателя Конвента?

Иронию, с какой я обычно реагировал на рассказы Жизели о том коллективном безумии, которое сами сумасшедшие называли пробуждением нации, добровольная пропагандистка воспринимала как оскорбление, ей казалось, что я как будто вообще сомневаюсь в ее мыслительных способностях, что, конечно, тоже было недалеко от истины. Я обнаружил у Жизели одно качество, которое в латентном виде, наверно, было всегда, но рельефно проявилось только сейчас, — уверенность в своей абсолютной правоте. О чем бы Жизель ни говорила, она всегда была права, и, даже если она не была права, она имела право не быть правой, но этого почти никогда не случалось. Что это право довольно часто выражалось в истерических воплях, было вопросом только формы, но не содержания. Правота Анаит, как я заметил, была тише по тону, но тем тверже по сути, то есть тоже абсолютной.