Ода утреннему одиночеству, или Жизнь Трдата

Я не осмелюсь поклясться именем того, кого не существует, что сделал все (feci quod potui…), дабы спасти Анаит от смертельного (для души) объятия революции, потому что, по правде говоря, я не сделал для этого почти ничего. Увы, Трдат Тот-и-тот-ян был типичным демократом, не в том смысле, конечно, что поклонялся соответствующей политической системе и ее гегемону — демосу, а по жизненным установкам: я представлял собой образец той немножко наивной толерантности, когда человек уважает волеизъявление другого, даже если тот хочет посмотреть американский фильм или покончить с собой, что почти одно и то же, не говоря уже о коллекционировании и перепечатывании каких-то там бумажек. Человек — существо ограниченное, что доказывается той детской простотой, с какой каждый из нас проецирует себя на всех остальных: деспот в каждом подозревает деспота, а человек мягкий полагает, что и все остальные, его жена в том числе, такие же. (Если вы, например, что-то просите у представителя плебса, можете быть уверенным, что он расценит это именно как просьбу, ему и в голову не придет, что вы просто воспользовались принятой в вашем кругу формулой вежливости, к которой вы вовсе не обязаны были прибегать, потому что ввиду своих служебных обязанностей он должен был выдать вам, к примеру, ту или другую бумагу и без того.) До самого последнего мгновения мне казалось, что где-то в глубине души Анаит воспринимает все так же, как я, и если чем-то там таким занимается, то просто в силу своей глупой добросовестности, отзывчивости, неумения отказывать друзьям и тому подобное. Я не раз представлял себе, как однажды поздно вечером она придет домой, громко вздохнет, скажет: «Знаешь, Трдат, я с этим покончила! Да пошли они со своим Конвентом!..», поцелует меня и спросит, какую из недавно вышедших книг я рекомендую ей почитать. Этого, кстати, было бы совершенно достаточно, чтобы сравнять ее в моих глазах с самой Сюзанной де Сирмон. И в этом как будто не было и ничего невозможного, я ведь не лишился памяти, перед моими глазами ясно стояла Анаит такой, какой она была в начале нашего знакомства — хорошенькая, с живыми глазами, начитанная девушка, и я не мог примириться с мыслью, что той Анаит уже не существует. Конечно, я знал, что люди меняются, но не представлял себе, что это может касаться такой принципиальной для характеристики человека черты, как отношение к литературе. Правда, Анаит как будто подвигнули перебраться в Ереван патриотические настроения, но неужели наша близость, наш брак были для нее только короткой интермедией? Я не мог в это поверить.