Ода утреннему одиночеству, или Жизнь Трдата

В день отлета у Альгирдаса политических переговоров уже не было, и мы провели утро вместе, гуляя по Еревану и беседуя в основном о литературе. Альгирдас поинтересовался, все еще ли я пишу по-русски или вернулся к армянскому языку. Я ответил, что вернуться можно туда, откуда пришел, я же армянским литературным языком никогда толком не владел, я учил его в школе в качестве иностранного и писать на нем могу в лучшем случае поздравительные открытки. «На иностранный язык тоже можно перейти, — заметил Альгирдас. — Бери пример с Набокова — русский писатель, а прославился тогда, когда стал писать по-английски». Я сказал, что прославился Набоков не из-за смены языка, а благодаря специально выбранной пикантной теме, которая привлекает плебс, как мед мух. «Газданов вот языка не поменял и в итоге писал намного лучше», — добавил я. «Кто такой Газданов?» — спросил Альгирдас, и я ответил, что отнюдь не удивляюсь его неосведомленности, потому что Газданов был не потомком российского министра, а простым осетином, так сказать, инородцем в русской литературе, и поэтому он всегда был менее популярен, чем Набоков, хотя и написал в эмиграции несколько хороших романов, работая в Париже таксистом. «Значит, и тебе будет трудно», — сказал Альгирдас. «Почему?» — спросил я. «Потому что ты тоже инородец в русской литературе», — сказал Альгирдас с той внутренней самоуверенностью, которую мужчине могут дать только любовницы-киноактрисы. «Почему ты считаешь, что я принадлежу к русской литературе?» — спросил я удивленно, потому что мне никогда не приходило в голову сравнивать себя с Достоевским. «Ты ведь сам сказал, что пишешь на русском, а литературу определяют по языку», — заявил Альгирдас безапелляционно. И мы стали спорить, существуют ли национальные литературы вообще, или есть лишь одна Большая Литература, для создания которой пользуются разными языками. К консенсусу — это в тот момент было весьма модное слово — мы так и не пришли, и я предложил принять за рабочий вариант, что я не русский и не армянский, а советский писатель. «Валяй, — сказал Альгирдас, — но в таком случае тебя не существует». — «Кто же с тобой дискутирует?» — спросил я. «Гражданин Трдат Тот-и-тот-ян. Или господин он же. Но не писатель. Потому что если нет литературы, не может быть и писателей, а с советской литературой покончено». Альгирдас объяснил, что как только советское государство развалится — что было уже не за горами («по крайней мере, не в прямом смысле», — добавил он, показывая на видневшийся вдали Арарат), — его литература распадется на литературы разных народов, а лучшие книги, написанные в советское время, станут играть роль пугал в той или другой истории словесности. «Нет литературы без читателя, — сказал он в завершение. — Советскую литературу читали советские люди, а они скоро вымрут. Еще пару десятков лет, и от хомо советикуса (еще одно тогдашнее модное словечко) не останется и духа. Неужели ты считаешь, что это государственное устройство когда-нибудь еще повторится?»

Так я, конечно, не считал.

Мало того, что я чувствовал себя рядом с Альгирдасом, облаченным в бархатный костюм, как карликовая обезьяна рядом с Аполлоном (но не Карликовым), — теперь он отнял у меня последнюю надежду, что как писатель я могу быть кому-то нужен. Сам я всегда думал, что пишу в первую очередь для тех армян, основным языком которых, как и моим, был русский, а их насчитывалось отнюдь не так мало, не говоря уже об интересе к чтению, который у них был намного больше, чем у армян, читающих на армянском, но если русские школы действительно превратят в армянские, как уже поговаривали, то как с нами, русскоязычными, так и с подобной литературой скоро действительно будет покончено.

Когда мы уже изрядно устали от прогулки, я вдруг заметил, что в «Москве» идет фильм, рекламируемый как эротический, и предложил Альгирдасу зайти, дать ногам отдохнуть, а заодно и вспомнить старые добрые времена академии. Зал оказался полупустым, стулья неудобными, а фильм плохим. Выйдя из кино, мы некоторое время избегали смотреть друг на друга. Наконец Альгирдас сказал: «Послушай, у тебя нет ощущения, что мы словно два старых жиголо, которые вышли из публичного дома?»

До самолета оставалось еще немало времени, я подумал, чем его заполнить, и вспомнил, что пару дней назад звонил Арсен и звал меня посмотреть новую картину. Мы пошли в его мастерскую, где уже собралась небольшая веселая компания, и первый человек, который попался мне на глаза, была Джульетта.