Ода утреннему одиночеству, или Жизнь Трдата

Джульетта была моим третьим — помимо эротической газеты и рассказа-антиутопии — и самым серьезным протестом против того, что творилось вокруг: можно сказать, что это был мой митинг, мой пикет и моя революция. Резистанс оказался б совершенным, будь Джульетта турчанкой, но, увы, таковых в Ереване просто уже не оставалось, и при законченной гомогенности нашего общества у меня не было выбора. И все же публичный роман женатого мужчины даже с армянкой был в наших условиях столь большим диссидентством, что мы чувствовали себя почти турками. Держу пари на последние седые волосы, которые согревают нижнюю часть моего черепа, что председатель Конвента уж точно не осмелился бы ходить средь бела дня по улице Абовяна под руку с любовницей. И каждая женщина, которая прогуливалась с чужим мужем, тоже должна была сознавать, что если ее и не закидают камнями в реальности, поскольку законы этого не позволяют, то мысленно с ней поступят именно так. Но Джульетта была не из тех, кто ведет себя согласно нормам морали, — вся ее жизнь была одним большим скандалом. Почему-то ее никогда не интересовали неженатые мужчины, и ей удалось разбить две семьи еще до знакомства со мной. Правда, в обоих случаях потерпевшей в итоге оказалась она сама, потому что отбитые мужья через некоторое время вернулись в лоно бывшей семьи — по-моему, очень армянский шаг, наверняка, наслаждаясь в объятиях Джульетты, они одновременно морально осуждали ее. В первой истории Джульетту не спасли даже законно оформленный брак и дочь, которой она успела обзавестись: ей отомстили за те страдания, которые ранее она сама доставила другой женщине.

Обычно женщины с таким своеобразным curriculum vita в Армении в конце концов перестают сопротивляться неблагосклонной к ним судьбе и начинают заботиться о ребенке, отце или брате, лишь в глубине души лелея надежду на какие-то очень-очень тайные отношения (чтоб не повторять старые ошибки); но Джульетта отнюдь не выглядела сломленной, наоборот, она была в блестящей форме и боролась за свое счастье так же яро, как прославившийся впоследствии в Карабахе одинокий танкист. Джульетте было даже труднее, потому что кто тот неожиданно появлявшийся на поле боя и бросавшийся в одиночку в сражение человек, откуда он и где взял танк, не ведал никто, Джульетту же в Ереване знали многие. Обрести и поддерживать уверенность в своих силах ей помогли два обстоятельства: феминистка мать — директор школы — и зеркало. Природа подарила ей необычайно стройную для армянки фигуру, и, чтобы отличаться от окружающих еще больше, она при помощи перекиси водорода добавила к этому несомненному преимуществу столь же необычные золотистые волосы.

Наша первая встреча у Арсена закончилась, как говорится, без последствий, поскольку второй муж Джульетты к тому времени еще не окончательно вернулся к своей первой жене, но, когда мы примерно через год случайно встретились в «Поплавке»[17], все стало понятно, по сути, с одного взгляда. Особенно сблизило нас то, что мы учились в одно и то же время в Москве, хотя и в разных академиях. Я как раз дошел до возраста, когда человек впервые с некоторой ностальгией начинает оглядываться на прошлое, а благодаря встрече с Джульеттой вся тогдашняя жизнь буквально встала у меня перед глазами. Со свойственной женщинам словоохотливостью Джульетта могла часами щебетать о запахах, заполнявших московские общежития, о моде тех времен и о многом другом, чего я, разумеется, не забыл, но воссоздание чего требовало ассоциаций. Когда я слушал Джульетту, у меня часто бывало такое ощущение, какое возникает при звуках случайно услышанного по радио популярного некогда шансона — удовольствие от подобного повтора рождает не сама песня, а след, который эта песня в свое время оставила в твоей памяти и который теперь тебе напоминает, что, несмотря ни на что, ты жил. Временами мне казалось, что Джульетта — это мое второе, только более болтливое «я», которое выговаривает вслух все то, о чем я сам предпочел бы умолчать.

Самым важным в этих отношениях для меня было, пожалуй, то, что в лице Джультты я вновь обрел человека, для которого мог писать. Анаит после рождения Сильвы потеряла к моей работе всякий интерес, теперь же я опять ощущал ту радостную тревогу, которую испытываешь, когда кто-то внимательно читает твою новую вещь, не поднимая головы даже для того, чтоб закурить, ахает, если что-то нравится, цитирует вслух наиболее интересные места, а дойдя до конца, обнимает, целует и говорит, что ты талантлив. Даже если за подобным поведением как опытный человек угадываешь женскую природную хитрость, это все-таки приятно. Какое приятно — это словно чистая ереванская вода для жаждущего.