Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

— Да, да, естественно, несомненно, — заверил Винсенте и расстегнул воротничок. — Здорово, да? Скажешь — нет?..

— А вот вас, молодой человек, — Дуилио принялся за Эдмондо, — какие всечеловеческие идеалы пленяют вас больше всего?

— Идея дружества и товарищества пленяет — меня.

— Весьма, весьма похвально! — бурно, восторженно одобрил его Дуилио. — Дружба, как правило, порождает атмосферу взаимолюбия и серьезной ответственности. У меня был товарищ, бывший к тому же деятелем искус­ства, и наша взаимодружба обогатилась новым творче­ским опытом. Наша дружба могучей поступью шла к выдающимся успехам. Истинное товарищество широко прославит себя и озарится светом дружбы. И вообще дружество, дружба между людьми имеет следствием по­ложительные результаты.

— А я не люблю его, — зашептала Кончетина Силь­вии.

— Теперь скажите вы... нет, не вы, а вы, — Дуилио ткнул пальцем в прятавшегося от него Кумео. — Что вы считаете наиболее ценным в природе ваших сверстников: физическую силу, умственные способности, являющиеся предпосылкой выдающихся успехов, уф, жарко, или под­линную человечность, то есть прямоту, которая искусно ваяет и оттачивает мысль?

— Я, да? — приставил палец к груди Кумео и сразу преобразился, заважничал. — Что я считаю, да? Ум, разум, силу, а если денежки в кармане — совсем здо­рово.

— Ага-а... — Дуилио приосанился. — Следовательно, вы полагаете, что человека должны украшать многие по­ложительные качества?

— Да, украшать.

— Вы хотите сказать — украшать-оснащать ?

— Ага.

— Прекрасно. Хороший человек всегда пленял нас, будет восхищать и в грядущем.

— А мне еще не встречался по-настоящему хороший человек, — шепнула Кончетина Сильвии.

— Не встречался?! А Дуилио...

— Он-то да, он-то да... Но он пожилой, а я о молодых.

— А-а, ты о молодых... Но, видишь ли, когда молодые постареют, и они, наверное, станут хоро­шими.

— Да, да, конечно.

Пламенела лесная осень..

Ночной страж врун Леопольдино на цыпочках проби­рался по улицам, тревожно замирая от любого шороха и пряча под ветхим балахоном свой ржавый фонарь. Надо было добраться до фонтана в центре города, спер­ва оттуда полагалось возвестить: «Три часа ночи, в горо­де все споко-о-ой-но!» Эх, он-то прекрасно знал — далеко не все спокойно, а что было делать, ему же именно за это и платили в год драхму — золотую монетку, ко­торую он в течение года обращал в насущный хлеб и лук.

Перед всеми осознавал он себя виноватым — краса-горожане не бедствовали, но горе да беда в любой дом заглядывали: кто-то болел, у кого-то в знак скорби чер­нела на балконе траурная завеса, а Леопольдино, сгорая со стыда, горестно возвестив: «Час ночи, в городе все споко-ой-но-о-о...» — торопился скрыться в своей лачуге... Но один дом тянул его к себе неудержимо, любил он сто­ять там под окном. Притаив фонарь под балахоном, при­таившись сам, он терпеливо ждал; из окна выбивался зыбкий свет, не спал человек, улыбавшийся, если случа­лось, как-то затаенно, приглушенно. В ночное безмолвие проникали легкие шорохи, словно кто-то крался на цы­почках по сухому песку, — человек бережно чистил бар­хоткой свой инструмент, у которого душой была птица. Потом он играл, едва касаясь струн, боясь потревожить спящих горожан; и куда исчезали могучие вольные птицы! По ночам оставалась там слабая пташка, но ка­кой бы кроткой и тихой она ни была, Леопольдино все равно с замиранием сердца слушал, как трепыхалась ма­лая птаха, не смея летать, перепрыгивать с ветки на вет­ку, а главное — взмыть в небеса...

Человек, тосковавший по птицам, играл приглушен­но, подавляя желание выпустить птицу на волю, и звуки едва шелестели, слепо шаря по комнате, но желание бы­ло столь сильно, что содрогало, искажало лицо ему му­кой, и он с нетерпением ждал наступления зари, когда мог обратить воробья в журавля и стрелой устремить в облака, а пока была ночь, и прильнувший к стене Лео­польдино догадывался — человек не решается вольно играть, даже дивному, несравненному музыканту не до­зволялось нарушать сонную тишину, зато ему самому, ночному стражу, полагалось возмущать покой горожан своим ржаво-скрипучим: «...в городе все спокой-но-о». От приглушенных звуков инструмента Леопольдино страдал куда больше, чем от траурной завесы на балко­не, и все же привычно пробирался к площади; закрыв глаза, набирал в грудь воздух, и слепцами, объятыми пламенем, бились слова, налетая на стены: «В городе четыре часа и...»

... И АЛЕКСАНДРО

— Это все хорошо, а до вечера чем заняться? Выпить нельзя, — сказал долговязый.

— Почему нельзя?

— Налижемся, а нас спектакль ждет, потеха!

— Извините, что за спектакль? — спросил Доменико у долговязого, дожидаясь Тулио.

— Не слыхал?! Весь город готовится, Александро выступает.

— О чем выступление?

— Объявил... как же это... да: «За лучшие взаимоот­ношения между людьми».

— Ого! — осклабился его дружок. — Напиваться точно нельзя.

Юный Джанджакомо орал во всю глотку:

— Только два гроша! Выступает сеньор Александро! Волнующая тема — «За лучшие взаимоотношения между людьми». Вопросы можно задавать всем — отвечает один Александро!