Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

А потом было чудо — человек без передних зубов, улыбавшийся, если случалось, приглушенно, приставил к груди круглый инструмент с длинной шейкой, откинул голову, опустил веки и осторожно провел пальцем по струнам. Воздух всколыхнулся, что-то незримое нежно коснулось всего, и Доменико в дремотной яви восприни­мал лишь звук инструмента, неведомый звук, но когда мужчины закружили женщин по комнате, обхватив их руками, оторопело уставился на всех, растерянный, пораженный, — так открыто, у всех на виду обнимать женщину! А беззубый, прижавший к груди инструмент, наверно, не видел их вовсе — голова его все так же была запрокинута, веки так крепко, там плотно сомкнуты, и лицо исказилось сладостной мукой, даже губы раскрылись, обнажили красноватые десны, но лицо неприятным не стало, напротив — привлекательным было.

Было истинным...

У инструмента душой была птица, то носилась по комнате, грозная, то, взмахнув широченным крылом, ве­личаво парила, озирая всех гордо, то, нахохлившись зяб­ко и жалко, тоскливо ютилась в углу, как воробышек малый, и вдруг представала уверенной, наглой, порази­тельной птицей, на других не похожей, — вороной, и кру­жила надменно, глядя дерзко, нахально, а потом ошале­ло кидалась на стены и билась, словно ласточка, билась головою о стекла — на волю, на волю! — но тщетно, и тогда обращалась в птицу из птиц — в журавля — натя­нувшись стрелой, рассекала со свистом пространство... О, диковинной птицей была, то ступала кичливо, блистая сизо-синим роскошным хвостом, распустив его царствен­но, то являлась лебедем белым, невесомо плыла, изогнув над водой грациозную шею, и клевала, пугливая, чуткая, и нежданно менялась: завертевшись в ногах, льнула, ластясь коварно, будто верной была и покорной, и разом взмывала — вероломная, вероломная! — устремлялась к простору и свету, трепыхалась и билась неистово о за­мкнувшие стекла, в исступлении не видя, что распахнуто рядом окно, и снова металась, бросалась на стены — глу­пая, глупая! И когда иссякавшие звуки, слепцами блу­ждая, натыкались бессильно на вещи и в отчаянье щупа­ли, шарили, и даже в тиши мимолетной, — она рея­ла в трепетном воздухе далеко в поднебесье, пока снова взмахнула б крылом, чтобы ринуться вниз, нале­тала на лица — дерзкая, дерзкая! — и нещадно щипала крючковато изогнутым клювом искаженное сладостной мукой лицо человека, сомкнувшего веки, — дикая, ди­кая!..

Доменико шел по улице, там и сям мерцали редкие фонари. Дом Артуро находился где-то в стороне, лицо пылало, он брел неуверенно, наугад, продрог. Заметил вдали освещенный дом, похож был на артуровский... По­шел чуда, но дорогу ему преградил другой дом; он осто­рожно обошел его, и тот, освещенный, оказался совсем близко.

И сразу успокоился.

ТРЕТИЙ ДЕНЬ. ПРОГУЛКА

Нестерпимо болела голова. Глотка пересохла. Хоро­шо, что кувшин с водой был рядом, на столе; приставил ко рту, но на потолке так сурово темнело знакомое пят­но... Захлебнулся, закашлялся, и Артуро тут же просунул голову в дверь:

— Проснулись, сеньор?..

— Да, сейчас сойду.

— Ждем вас, жде-ем, — ласково протянул Артуро.

Смутно улавливалось приснившееся, сон расплывался в сознании, и никак не удавалось прояснить его. Оты­скать бы конец, ухватить за нить, и размотался бы спу­танный клубок.

Машинально оделся. Новый костюм радовал; правда, пуговицы не слушались. Зеленый костюм, зеленый... «Ему синее было бы к лицу» — так сказала она, подбоченясь... Тереза... Как она ступала!..

«Хочешь, поцелую? Но только в щеку...»

Да, так и сказала... Почему не подставил щеку? Нет, нет, неудобно... а почему? Пусть ей будет неудобно. Нет, все равно стыдно, неловко...

Жарко вспыхнул, снова поднес кувшин к губам и за­крыл глаза, чтобы не видеть досаждавшее пятно... И снова сладко вспомнилось: «Хочешь, поцелую? Но только в щеку...»

Сошел в комнату хозяев, безотчетно стараясь дер­жаться красиво.

— Здравствуйте. — Жена Артуро, чуть приподняв по­дол длинного платья, изящно присела.

Он сразу вспомнил — энергично щелкнул каблу­ками.

— Здравствуйте, сударыня...

Тучнотелая была особа, краснощекая. И сыночек ее, юный Джанджакомо, тешил глаз цветущим видом.

— Как спалось? Выглядите прекрасно...

— Э-э... — Доменико смешался. — А-а...

— Надо сказать: «Благодарю, хорошо», — подоспел на помощь Артуро.

— Спасибо, хорошо.

— Не обижаешься, что учу здешним манерам и прави­лам, мой...

— Нет, что вы! Можно, я и сам буду спрашивать вас...

— Конечно, почему же нет, мой...

— Доменико... — И радостно вспомнилось: «Хочешь, поцелую? Но только в щеку...»

— Хорошее имя, очень хорошее...

Какая была женщина...