Одарю тебя трижды

Задыхаясь от дыма, к вечеру город Канудос пал. Со всех сторон обступив белоглинный город, пушки беспощадно закидали его снарядами, мерзко взлаивая и давясь дымом. Осели, рухнули изрешеченные пулями дома, исчезли в чадном дыму. Осмелев, обнаглев от численного превосходства, каморцы заливали дома керосином и забрасывали внутрь горящую охапку сена, и хотя десяток каморцев держали на прицеле каждое окно, каждый проем, канудосцы ухитрялись выбраться наружу под темным покровом дыма, и многих каморцев достал невидимый, острый мачетэ. Ни один вакейро не ушел из жизни, не расплатившись с врагом… Подстегнутые поступком Зе, канудосцы внезапно возникали из чадного мрака и кидались на врага с верным мачетэ в яростной руке — так и не приноровились к ружью, хотя сами погибали от пуль, даже холоднокровные, кровожадные жагунсо не решались подступиться к ним, из ружей били… Не только дома, леса и рощи вокруг Канудоса, прозрачно зеленевшие, невинные, невесомо плывшие в воздухе, облили керосином и предали огню; горело все, пылала белостенная обитель братьев, зловеще гудел и полыхал огонь, а к вечеру белоглинный город пал, и кто поверил бы, что всего лишь сутки назад там, где чернели теперь развалины, светлели дома канудосцев.

Разнесли мирный город, порушили и попрали, осквернили дома ваши чистые, затоптали, перебили всех…

Всех, кроме двух канудосцев. Одним из них был Доменико… Чья-то сильная рука подхватила его, задохнувшегося от дыма, и перенесла на берег реки. Очнулся он от визгливого смеха, открыл глаза — рядом стояли каморцы и… Жоао Абадо, с опаленными бровями, оборванный. Злобно измывались, глумились солдаты, и это ожесточило Доменико; он гордо поднялся, расправил плечи, чтобы бесстрашно бросить им в глаза что-нибудь возвышенно осуждающее, и безвольно опустился на землю: к берегу, напевая песенку, подходил Мичинио, и так коварно змеилась улыбка на его зловеще замкнутом лице, и так угрожающе горели глаза. Издали пригрозил: «A-а, и мой мальчик тут! Обещал же — найду, найду тебя… Не верил?» Доменико в отчаянии прикрыл глаза рукой, но пальцы всевластного главаря жагунсо стиснули ее, и рука упала. А Мичинио обернулся к Жоао, оглядел всего, спросил насмешливо:

— Это еще что за пугало?..

— Тутошний он, хале.

Нахмурился Мичинио.

— И сдался?

— Так точно, хале.

Мичинио обошел своим тяжелым шагом вокруг Жоао.

— На милосердие рассчитываешь, болван?

— От болвана слышу, — бросил ему Жоао презрительно.

— Да ты и глуп к тому же, подонок! Зачем же тогда сдался! — Мичинио явно был озадачен.

— Сейчас узнаете, — и неожиданно Жоао подскочил: — Гоп!

— Свихнулся, дыма наглотался, похоже, дуралей, — вроде бы пожалел его Мичинио, но добавил: — Все равно выпустим кишки, зря корчишь из себя полоумного.

— Не пугай, головорез, — голос Жоао звучал жестко. — Плевал я на твое милосердие, трудной смерти захотел, потому и сдался, а еще — охота хоть раз подурачиться.

— И нас выбрал в зрители? — Мичинио сузил глаза. — Тех, что укокошат тебя?!

— Угадал, — задорно подтвердил Жоао. — Должен же я хоть раз повеселиться озорно перед людьми, хотя и подлецы вы (тут он употребил весьма непотребное слово), но, без сомнения, являетесь особой разновидностью людей, и мне, всегда угрюмому с честными, достойными вакейро, страсть как захотелось созорничать, сплясать перед бандитами…

— И… спеть?

— Почему бы нет, — живо отозвался Жоао и громко затянул: — «Что-оо нужно, хотел бы знать, Бе-е-е-ну…»

Немыслимый оказался у него голос. Оборванный, обгорелый, он приседал, подпрыгивал, раскидывал руки у самой реки, и, как ни странно, шло ему это.

— Ладно, кончай, — Мичинио сверкнул глазами. — А детей и женщин куда подевали, приятель?.. — И вспомнил о Доменико, бросил через плечо: — Не скучай, потерпи, мой малыш…

— Оставили бы их тут для вас, как же! — Жоао презрительно искривил лицо. — На блюдечке поднесли бы вам детей и женщин, чтобы вы их жагунсо подкинули!

— Скрыли их, увели? — Мичинио насторожился.

— Скрыли?! А то вы не нашли бы их… — темно, непонятно ответил Жоао. — Вам с вашим собачьим нюхом только выслеживать да вылавливать…

— Куда ж тогда дели?!

— Перебили… — Жоао беспечно уставился в жуткие глаза Мичинио. — Своих, например, я сам, вот этими руками…

Напряженно, в упор смотрел на него и Мичинио, сомневался.

— Не верится что-то… Мои жагунсо и то не пошли б на это.

— А мы пошли, — беззаботно сказал Жоао и снова подпрыгнул, разбросив руки, смешно закинув голову. — Взяли и перебили — ни нам, ни вам.

Его слова привели в себя Доменико, сраженного появлением Мичинио.

— И таким поведением надеялись заслужить милосердие? Поэтому сдался, детоубийца?! Что на свете лучше ре…

— Иди-ка со своим милосердием… Нужно мне ваше прощение!.. Не этого я хотел…

— Чего же?!

— Убедиться перед людьми, что не сожалею. А перед вами, подлыми убийцами, вконец пропащими, было куда легче. И порезвился всласть, прежде среди настоящих людей не до дурачества было мне.

Мичинио уткнул согнутый палец в щеку; казалось, поверил. И все-таки спросил:

— Когда же вы провернули это дело?

— Как только полегла каатинга.

Слова Жоао звучали правдоподобно.