Одарю тебя трижды

— Допустим. А трупы куда дели, болван?! — опять усомнился Мичинио, вскипая.

— А куда могли деть! Бой предстоял — не до рытья могил было.

— Что же вы сделали?!

— Сожгли. Не видали, сколько деревьев срубили, — на всех хватило.

Мичинио немного поразмыслил и повернулся к своим подручным:

— Похоже, правду говорит подонок, но на всякий случай прочешите заречный лес… на конях. Дети и женщины далеко не ушли бы. Хорошенько слушайте, не донесется ли плач. Если обнаружите кого — живо сообщите мне. Даю три часа, в Камору вместе должны въехать торжественно. Не мешкайте.

— И ты не мешкай давай. — Жоао откинул голову так, что жилы натянулись на шее. — Давай, где нож… веревку… яд — все равно… У меня и третья причина была сдаться — могу вцепиться тебе в глотку, в схватке куда легче умирать, но я удивлю даже таких, как вы, — всадите в меня нож и оплеуху еще влепите, глазом не моргну. Чего ждете, живо, сколько времени не убивали человека, ай-ай-ай, нехорошо… Можешь и сам попробовать, и такого прожженного типа подивлю, как ты, бровью не поведу.

— Будто? — хищно усмехнулся Мичинио, и в руке его сверкнул узкий каморский нож — когда, откуда вытащил его, никто не заметил.

— Не будто, а вправду. Не видишь, какой я дюжий, крепкий? — И запел: — «О краса-а-вице мечтает Бе-е-ен…»

Эх, не было у него голоса, нет…

— Не привык убивать полоумных. — Мичинио поморщился. — Убиваю разумных, таких вот, дорожащих жизнью, — и указал крючковатым пальцем на Доменико. — Посмотрите, как покорно ждет… Отведу его подальше и без свидетелей, в муках, по капле выпущу из него кровь — посмел моего человека избить, щенок! Если перережу сейчас тебе глотку — не упьюсь его смертью. Нет, весь гнев хочу обрушить на него одного, — и обвел взглядом обступивших их. — Тебе отдаю его, Ригоберто, ты вполне заслужил. Бьюсь об заклад, даже своим испытанным приемом одним махом не перережешь ему горло от уха до уха… Крепкая, жилистая у него шея… И вряд ли запугаешь, увидишь, не дрыгнет, тронутый…

— Восемь драхм ставлю, — сказал задетый Ригоберто, вытаскивая из-за голенища сверкающий нож.

— Соглашайся, дурак! — подстегнул Жоао Мичинио. — Верный выигрыш.

— Давай, — сказал Мичинио.

И Мичинио действительно выиграл. Жоао, надо ли об этом говорить, глазом не моргнул, бровью не повел, а нож Ригоберто и наполовину не перерезал горла — окаменел человек, и крови почти не вытекло, глотка два, как отметил один из каморцев, но, чтобы умереть, и этого было достаточно.

Жоао Абадо, всю жизнь угрюмый, был четвертым из пяти избранных, ставший великим канудосцем.

По совсем незнакомой тропинке брел Доменико, скиталец.

Свирепый взгляд Мичинио поднял его и погнал покорной овцой через дотлевший Канудос. По пути никто не посмел поиздеваться — благодаря Мичинио, разумеется: перед ним трепетали и солдаты и офицеры. А когда они выбрались в поле, Мичинио тычком направил его по этой самой тропинке. Пока шли через обугленный город, заваленный телами убитых, казалось, свыкся со смертью, что-то оборвалось в душе, притупилось, но потом, снова увидев поле, дерево, куст, пожухлую траву, мучительно захотел жить… И снова сразил его необоримый страх, взгляд Мичинио буравил затылок, и он шел в каком-то темном тумане — в этот солнечный день, уронил голову и, различив свою голую ступню, содрогнулся, не хотел видеть свое тело, знал: вот-вот скрючится в муках, — нет, нет, — и воздел глаза к небу — одиноко плыло облачко, так похожее на то пятно… Воспрянул, ухватился за соломинку надежды — эх, появился б сейчас брат Александро, вогнал бы в Мичинио нож, а ему, а ему, скитальцу, дал бы коня… Можно и без коня — ветром улетел бы прочь…

Пустынно было, насколько хватал глаз, безмолвно. Доменико обернулся, и такой пинок получил — совсем сник, угас… Брата Александро захотел! Откуда ему тут взяться… и вообще убит, наверное… Одни они тут, одни… И снова туман застлал глаза, и он снова вскинул их к небу, невольно вытянув шею, и, показалось, подставил ее под нож, быстро опустил голову — далеко впереди темнел вход в пещеру, чернел пустой темной глазницей на грозной отвесной скале.

Приостановился в страхе. Там, во мраке, смерть будет еще ужасней, лучше уж тут, под огромным привычным солнцем, и хотя бы в спину всадили нож…

— Повернись.

Незнакомый был голос. Обрадовался, повернулся стремительно и похолодел — никого, кроме Мичинио, все тот же главарь жагунсо перед ним; потупился, не мог выдержать режущего взгляда.

Мичинио опустил руку ему на плечо:

— Послушай, Доменико, я — старший брат Александро.

О ТОМ, КАК УМЕР ПЯТЫЙ ВЕЛИКИЙ КАНУДОСЕЦ

Когда же маршал Бетанкур подносил платок к лицу, придворный тенор Эзекиэл Луна с присущим ему мастерством исполнял хорошую, благозвучную, яркословную песню.

В большом зале для приемов присутствовал весь цвет Верхней Каморы — все разодетые в пух и прах, но в шлепанцах, роскошная обувь была оставлена за массивной дверью, все считались со слабостью великого маршала, его страстью к натертым полам и коврам, сам же маршал имел в виду совсем иное — не очень-то станешь террористничать в шлепанцах.