Одарю тебя трижды

С изящным бокалом в руке, все еще одинокий, стоял скиталец Доменико… Там, в деревне, сейчас ходили от дома к дому со свечами, смущенно улыбались друг другу и пили вино из глиняных чаш… Вспомнилась рука отца, тихо гладившая его по плечу… И вскинул глаза к потолку — кто-то взирал на него! Кто-то постоянно взирал — любящий… И в этот час, одиноко стоявшего в темноте, кто-то любил. Но необычной, таинственной была любовь — вызывала больше страха, чем радости. Да, это все же был страх — страх перед неведомым и близким покровителем… Но когда вошла Тереза с ярким красивым фонарем в руке и, поставив его на пол, пленительно склонившись, поздравила Доменико с Новым годом, слегка коснувшись губами, он все забыл, поспешил открыть холодное шипучее… Звонко стукнулись бокалы, до дна осушили, и Доменико который раз скользнул взглядом по белой шее женщины — как хороша была, как он любил ее!.. «С новым счастьем, Доменико! — улыбнулась ему Тереза и, опустившись на низенький стул, спокойно сложила руки на коленях, прищурилась. — Что у тебя в свертке?..»

Тихо улыбался тетушке Ариадне сеньор Джулио, молчал, разве что иногда жевал губами; подняв бокалы, заливались смехом резвые девицы, обнимал отца юный Джанджакомо; все, везде и всюду веселились, и только ночной страж печально, понуро пробирался к своей лачуге — до следующего Нового года…

— А в свертке что?.. Сколько спрашивать…

— Ничего… — смешался Доменико. — Хотел подарить тебе…

— Правда? Сам купил?

— Нет, Артуро.

Она блаженно потягивала шипучее.

— За сколько?..

— Двенадцать драхм взял.

— Что?! — ужаснулась женщина. — Украшение?

— Нет, платье какое-то…

— Так надул?.. — Женщина печально всмотрелась в него. — Почему все тебя дурачат?..

— Откуда ты знаешь, не видела ведь…

— Платье не может стоить двенадцать драхм…

«А Одеяние? — подумал Доменико. — Шесть тысяч драхм…» Сейчас в деревне из глиняных чаш и кувшинов пили прозрачное вино, утирали рот большими руками.

— О чем задумался?.. Ну-ка покажи…

Перекинула платье на руки, и в лучах фонаря платье засверкало волшебно, вспыхнуло мириадами искр, растекались по платью мерцающие струйки, по рукам Терезы переливались слепящие волны, на златотканое чудо взирала женщина… И снизошла наконец:

— Ладно, надену разок, — и вышла в соседнюю комнату.

Ах, как смеялись у тетушки Ариадны… Заливалась Кончетина, вправду счастливая, хихикал у окна Цилио, степенно улыбался сеньор Джулио, и даже Эдмондо разнял свои слипшиеся губы, хохотал Тулио, всегда беззаботный, и ржал Кумео, насытившись, наевшись дня на два, до упаду смеялись резвые девицы.

Скрипнула дверь, распахнулась, появилась Тереза — иначе зачесаны волосы, иной была вся, — ступила царственно, и вспыхнуло платье, и по всей длине блескуче пробежала волна, ступила еще — и еще прокатилась сверкающая волна… Свет дробился, искрился на груди, и, казалось, запылает вся разом, и мерцала, сияла с головы до пят женщина. В этом царственном платье показалась скитальцу такой величавой и чуждой, далекой такой, недоступной, но женщина, надменно приблизясь, села к нему на колени, обвила его шею руками, чмокнула в щеку и сказала: «Хорошее… Спасибо, Доминико».