Одержимые войной. Доля

– Ну, и ладно. Теперь слушай. Выйдешь, первым делом найди отца Василия Бесов Изгоняющего. Служит в монастыре на Чудском, с эстонской стороны. Местных не спрашивай, не знают. А вот в памятной тебе деревеньке Вязницы на Псковщине всяк подскажет, как найти. Вязницы-то, чаю, сам найдёшь. Сделаешь до конца года, пока чудь [52] не оборзела и не поставила границу. Потом туда пробраться долго не сможешь. Так вот, отцу Василию Бесов Изгоняющему привезешь свою чёрную книгу. Не дёргай бровью, знаю, что говорю. Раскопай свитки, упакуй надёжно и переправь. Можешь снять копию. Но сам. Возьми фотоаппарат и фотографируй. Никому не показывай. Копии держи при себе. Пленку сожги. Как уйдёшь от отца Василия, поездом – в Питер. Найдешь Ваньку Маслова в вагоноремонтном депо на Сортировочной. Вот адрес. Он тебя устроит на работу, поможет первое время. Слушай его, выполняй, что скажет.

– Но я ж ничего не смыслю в вагонах и железных дорогах, Царь! Куда ж мне на железную дорогу идти?

– А кто тебе сказал, что он тебя в депо устроит? Ты пойдёшь в Лавру или в какую другую церковь. Будешь иконки подновлять под присмотром монаха или монашки, – Царь первый раз за все время разговора засмеялся. Потом, закашлявшись, прервал хриплый негромкий смех, и, откашлявшись, продолжал:

– Эх, пыль лагерная! Боюсь, не доживу до того, как всё исполнишь. Ну, да ладно. Царь умрёт, будет царица. Жаль, сына не успел состругать. А ты, Монах, обо мне даже на исповеди не проговорись. Понял? Священнички-то наши тайну для Бога мало берегут. Всё больше Большому Брату постукивают. Для того и посажены на столы свои позолочённые. Раньше через Синод свой грешников раскрывали, а там уж дело тайной полиции ими заниматься. Теперь, Николай Иванович, напрямую стучат. Синода нет, а половина попов в офицерском звании. Так что не верь им. Вообще никому не верь. Люди слабы. Верят в деньги, верят во власть. А того не ведают, что настоящая власть только от Бога. Её не берут, её дают по роду-племени. И не благо она, а величайшее бремя, несомое с трепетом и скорбью. А скажешь им, либо засмеют, либо каменьями закидают. Уверены, дураки, можно добиваться власти, выбирать власть. Понапридумывали – президенты, парламенты! Тьфу! Дурь людская… Так лучше ничего им не говорить. Зачем смущать глупый народ? Усёк, воин?

– Я монах, – поправил Николай Иванович.

– Ты воин. Монахи – воины духа, и ты таков же. А то, что грехов за тобой не счесть, так это даже хорошо. Меньше шансов, что скурвишься, на службу лукавому переметнёшься. Один неотмоленный грех – и ты не жилец на этой земле. Да и на том свете тоже.

Опять Царь криво усмехнулся и замолчал, поглаживая шершавый подбородок. Монах не решался нарушить тишину. Царь не торопился продолжить разговор. В общем, всё было сказано, и, хотя потом ещё с полчаса говорили о разном, это уже было не существенно. Требовалось завершение беседы. Но Царь, прервав свою реплику на полуслове, внезапно поднялся и, кликнув «шестёрок» медленно побрел прочь по коридору, не удостоив Монаха ни словом прощания, ни взглядом, как и не говорили вовсе.

Подскочил Штопор и стал допытываться, о чём беседовали. Монах отмахивался, де спать хочет. Штопор покачал головой, мол, удалось-таки паскуде завязать его, на что Монах вскинулся на него и зашипел:

– Не лезь в дела, коих не разумеешь. Никто меня не завязывал!

– Но ведь он дал тебе поручения, бабла обещал, наверняка пасти тебя на воле будет. Так ведь? И будешь вместо божьего человека рецидивист по кличке Монах. А я-то, дурак, верил: есть на свете сила духа.

– Заткнись, – отрезал Монах. Его подмывало сказать, что всё не так, и Царь не тот, кем его видят урки на зоне, а великая обережная миссия возложена на него в этом диком людском сообществе, именуемом уголовным миром, и всё в этом мире совсем не так, как об этом думают. Но чтобы объяснить несчастному Штопору всё это, нужно было рассказать и о чернокнижных свитках, и о Царе, кому только пообещал, что ни слова о нём не проронит даже на исповеди. Чёрная же книга, прихотью случая оказавшаяся в его руках в 69-м году, была одновременно и величайшей ценностью и страшным проклятием на всю жизнь Николая Калашникова. Проклятием, одновременно и разорвавшим надвое его судьбу, и отрезавшего его от уз кровного родства – и с братом вряд ли суждено по-родственному обняться.