Одержимые войной. Доля

Гриша поперхнулся. Его глаза округлились. Такая очевидность не приходила ему раньше в голову. Он просто не хотел её допускать. Но нет! Отчего же спекулянты? Может, коммерсанты?! Локтев же обещал, что всё будет законно.

– Ты это точно знаешь? – подсекшимся голосом спросил сын.

– Догадываюсь, – ответила мать и отвернулась. – Там, где околачиваются такие, как Глизер, всегда нечисто. Как ты не заметил сразу?

– Ты с ним знакома?

– Эх ты, горе-коммерсант! Его же весь город знает. Он же известный махинатор. Остап Бендер. Изловчился вытягивать из государства деньги якобы на нужды ветеранов войн и многократно прокручивать их на сомнительных сделках. А с ним твой «афганский пахан» Локтев. Ты его разве не знаешь?

– Знаю. Немного. Мы из одной части.

– Немного, – покачала головой Анна Владиславовна, – поинтересовался бы, сколько нормальных предприимчивых талантливых людей, о ком ты с таким жаром говорил как про опору страны, этот бывший коммунист, переметнувшийся под новые знамёна, пустил по ветру. И вокруг него глизеры с рабиновичами преспокойненько себя чувствуют. Ты у них – шестерёнка, случись что, на тебя всё и свалят. Теперь понял?

Гриша помолчал и, тяжело вздохнув, промолвил:

– Не думал, что моя мать антисемитка. По-моему, глупо, даже для немки, – и вышел из комнаты, гулко хлопнув дверью.

В душе застыло смешанное чувство: досада, разочарование, горечь и смутное сомнение, а вдруг в том, что сказала мама, есть хоть толика правды! Если так, то всё, во что он так истово и отчаянно старался верить в последние годы, просто иллюзия, обман! И опять захотелось выпить. Давно такого желания не возникало, и казалось, пьянство одолел навсегда. Ан гляди ж ты, не такая это простая вещь – победить алкогольную зависимость. Григорий задумчиво открыл дверцу бара, обвёл глазами «золотой запас» – пузатую бутылку ликёра, початую бутылку армянского коньяка «Ахтамар», маленькую «Смирновской», и уверенно протянул руку к водке. За этим движением мать застала сына, без стука вошедшая к нему. Он дёрнулся и едва не уронил бутылку. Анна Владиславовна слабо улыбнулась и молвила с нескрываемым недовольством в голосе:

– Тоже мне, еврей-пьяница! Извини, что отвлекла. Просто я забыла сказать тебе, поскольку ты меня отвлёк: тебе пришло письмо.

– От кого?

Вместо ответа мать протянула сыну конверт. Он взглянул на обратный адрес и обмер. Повеяло дыханием забытой жизни из безвозвратного прошлого. Мать тихо вышла из комнаты, не видя, как лихорадочно сын вскрывает конверт. «И впрямь алкоголик! Руки дрожат», – усмехнулся Гриша, извлекая письмо. Оно было аккуратно сложено вчетверо. Откуда-то на ум пришли стихи:

Ты написала мне письмо

так аккуратно тонко сложенное.

Я понял: это не письмо,

а просто-напросто мороженое [65]

Прежде, чем развернуть листок, Гриша, отложив его вместе с конвертом в сторону, всё-таки извлёк бутылочку «Смирновской» и гранёную стопочку. Налил. Медленно, точно томатный сок, выцедил тёплую водку, не морщась. Потом крякнул, пряча нос в рукаве, ну уж совсем не по-еврейски, и, спрятав в бар водку и стопку, вновь взял в руки сложенный вчетверо листок. Что он медлит? Почто не принимается за чтение? Отчего разнервничался?! Как мальчишка, право слово! Гриша развернул листок, и зрачки заскользили по строкам убористого почерка.

...