Одержимые войной. Доля

– Вы в своём уме, мальчики? – воскликнула женщина. – Костя, я сейчас совершенно не намерена говорить о наших личных отношениях. Вы просто меня как обухом по голове ошарашили. Поэтому давайте пока будем считать: вы ничего не сказали, а я ничего не слышала.

– Но я же казав! – упёрся Кийко и подался к ней, но она мягко отстранила его рукой и, понизив голос, произнесла:

– Милый мой Костя. Я очень, очень благодарна тебе. Если бы не ты… Но сейчас не надо об этом. Я прошу. Пойдёмте попьём чайку и поговорим лучше о нашем деле, – А у самой защекотало внутри. Странным образом ей льстило, что молодой, с первого взгляда ей симпатичный человек делает ей предложение, хотя бы даже и в шутку.

Они проследовали на кухню: она впереди, сын с гостем следом. На пороге кухни Костя наклонился к уху Григория и шепнул:

– Григ, ты не борзей. Я всё-таки тебя старше, – подумал и добавил, – во всих розуминнях.

– Угу! – с ёрнической интонацией ответил «сын», – На полвека, – и похлопал «папика» по плечу.

– А може, и так. Що с того?

– Мальчишки, бросьте дурака валять! Дело-то серьёзное, – донесся до пикирующихся молодых людей голос Анны Владиславовны, внимательно и строго разглядывающей обоих, точно примеривая их друг к другу на предмет совместимости. Гриша бросил полный недоумения взгляд на мать, однако ж промолчал. А Костя, размашисто мотнув своей огромной головой, увенчанной пышной кудрявой шевелюрой, отчего воздух на кухне пришёл в движение, воскликнул:

– От це як справедливо, так справедливо! Дело серьёзное. Не до шуток, – и водрузился на табурет, не дожидаясь приглашений.

Да, было не до шуток. Положение вещей требовало осмысления. Но каждый из собравшихся на кухне понимал это положение по-своему. Начавший всерьёз испытывать к Анне Владиславовне какие-то необычные чувства, близкие к влюблённости и настоящей сердечной привязанности, Костя во главу угла ставил то, как, по возможности, сохранить мир и порядок в доме Бергов и выйти из «чисто юридической» передряги без потерь. Он был уверен, что Гришу искусно подставили, причём грешил на «крышу» – Локтева и Глизера, достаточно хорошо зная обоих. Гриша, по большому счёту, был озабочен единственным вопросом. Душа рвалась к Татьяне, но как осуществить сей порыв, он, связанный подпиской о невыезде, не ведал. С другой стороны, давила неприглядная ситуация с его разводом. На фоне этого прочие неприятности – с МИДом, с фондом ветеранов Афганистана, готовым выставить ему немалую неустойку, со следствием по убийству, к которому он не причастен, – куда-то ускользали, оставаясь бледной декорацией к главной драме, разрывающей его сердце. Анна Владиславовна, сбитая с толку и Зильбертом, и следователем, и Румянцевым, и адвокатом Вольфензоном, успевшим до официального вступления в права защитника по делу, вывалить на её голову гору непонятных фактов, безотчетно искала опору в Константине, всем своим более чем внушительным видом подсказывающим душе ощущение устойчивости и надёжности. Что же до сердечных проблем сына, то она их просто не понимала, поскольку толком не знала.

Знал бы Костя, что возлюбленная Гриши, проходящая по тому же делу как случайный свидетель задержания подозреваемых, приходится родной сестрой его однополчанину, которого он хорошо помнит до сих пор, потому как убили его в тот день, когда он вместе с приятелем загремел на «губу», а прощалась с ним часть в тот день, когда двое штрафников с этой самой «губы» возвратились, отбыв своё! Быть может, многое он сообразил бы быстрее, иначе отнёсся и к самому следствию, во многом строящему своё шаткое здание на «отягчающем обстоятельстве» посещения Бергом с Тумановым гостиничного номера девушки в день похорон. Разумеется, не знал этого и велеречивый Вольфензон, навязываемый Зильбертом Бергу в защитники по делу. Не подозревала о том и Анна Владиславовна, она даже не сопоставила незнакомую девушку в гостинице с той, чьё письмо некогда вручила сыну, и с той, кому в день приезда из армии сын звонил.

Они сидели за столом, перемывая факты, как камушки, и не находя в этих фактах никакой логической связующей нити, поскольку каждый смотрел на факты под своим углом зрения и в своей выборочной последовательности. Разговор не клеился. Линия поведения не выстраивалась. В конце концов, Гриша, всё ещё внутренне цепляясь к Кийко за мать, взорвался, сказав:

– Всё, хватит! Вы тут такие умные, за меня всё решаете. А мне это надоело! У меня может быть своя жизнь, я вас спрашиваю? Хотите строить свою, пожалуйста. Я больше слова не скажу. И в мои дела больше не лезьте! Буду выкручиваться сам… Или не буду.

– Да що ты раскудахтався, як пивень! – воскликнул Кийко. – Никто тебе не навязывается. Хочешь за решётку, та йды соби хоть до грецьких каникул! Мы ж тильки помочь тебе хотим, гадаем, як знайты зацепку абы яку. А ты сам себэ топишь, дурило! Вольфензон, вин грамотный адвокат. Та тильки адвокат! А значить, будэ отрабатывать версию, яку ты ему кажешь. А ты упёрся рогом, як буйвол кабульский, и ни слова по дилу! Неужто не бачишь, что всэ серьёзней нэма куды?