Одесса — Париж — Москва. Воспоминания художника

В мозгу живо расцветают и гаснут заснеженные улицы, переулки с притихшими почерневшими заборами, голыми деревьями, бледно-желтым вымороженным небом и одинокими фигурами спешащих людей.

1930. Отец художника Марк Нюренберг сидящий и курящий трубку. Бумага, уголь. 34×23

Вдруг бесшумно открывается дверь и в комнату входит незнакомая пожилая женщина в тяжелом черном платке. Она медленно стряхивает с себя талый снег и, притаптывая большими галошами, простуженным голосом спрашивает:

— Вы художник?

— Да.

— Я к вам.

Не дождавшись моего приглашения, она придвинула к себе стул и, усевшись, важно начала:

— У меня к вам большое дело. Только слушайте меня обоими ушами. Вчера я была у знакомых и видела портрет, нарисованный вами. Работа действительно художественная и сделана золотыми руками. Мадам Финкель — как живая. Вот-вот она откроет рот и что-нибудь скажет. Не буду много говорить. Я тоже хочу иметь такой художественный портрет.

— Хорошо, я вас нарисую.

— Сколько может стоить такой портрет?

— Пять рублей.

— В богатой багетной раме и со стеклом?

— Без.

— Дороговато…

Деловито оглядев комнатку, она продолжала:

— Конечно, я не мадам Финкель… Наследство, оставленное мне покойным отцом, не вызвало зависти в сердцах моих родственников. Я бедная, но гордая женщина. Торговаться с вами не буду. Я хорошо понимаю, что труд художника — это не труд торговца соленой рыбой. Пусть будет так, как вы хотите, — пять рублей, но…

Она вместе со стулом осторожно придвинулась ко мне и, наклонившись, тихонько прошептала:

— Но у меня к вам просьба.

— Какая?

Она сняла с себя платок и, прижимая длинную коричневую руку к ветхой лиловой кофте, прошептала:

— Нарисовать на моем портрете все то, что вы нарисовали на портрете мадам Финкель.

— Что именно?

Нюренберг и Менаше

— Золотые часики с монограммой и богатую брошь. Шикарную вязаную шаль, шикарное жабо.

Немного помолчав, поглядывая на запотевшее окно, задумчиво добавила:

— Пусть дети мои, когда подрастут, радуются. Им не будет стыдно за свою мать, за Хаю Медовую.

Через три дня я сдал моей заказчице портрет, нарисованный жирным итальянским карандашом на великолепной слоновой бумаге. На сухой и плоской груди сияли золотые часики с монограммой «Х. М.», а на тонкой, жилистой шее, обтянутой шелковым кружевным воротничком, славно покоилась огромных размеров золотая брошь. Взглянув на свой портрет, Хая Медовая протянула ко мне свои старческие сухие руки. Две большие розовые слезы торопливо понеслись по ее морщинистым щекам и медленно упали на кофту. Голосом, полным опьяняющего счастья, она воскликнула:

— Да, это настоящая художественная работа со всеми оттенками. Я всегда говорила, что художник, если захочет — все может нарисовать. Счастливый вы человек!

* * *

Слухи о моих ювелирных способностях быстро облетели всю сонную улицу. На меня посыпались заказы. Незнакомые люди запросто останавливали меня, дружески хватали за плечи и сулили сказочные заработки. Я сделался героем целой улицы.

Вернувшись однажды из школы домой, я застал у себя незнакомую женщину. Она непринужденно сидела на кровати и кормила ребенка. Подогнув одну ногу, другую, полную и крепкую, в белом шерстяном чулке она вытянула по стулу. На столе и печке пестрели пеленки. Остро пахло потом.

Мой приход женщину ничуть не смутил.

— А я вас около часу жду, — не меняя позы, спокойно сказала она. — Меня зовут Рахиль. Я — вдова с двумя малолетними детьми. Хлеб мой тяжел и горек. Но я не пришла к вам жаловаться. Я хочу жить так, как живут все люди. Я тоже хочу иметь художественный портрет. Вы, я думаю, меня поняли?

— Хорошо, я вас нарисую.

— Но я не торговка. Каждая моя копейка залита потом и кровью, я не могу платить бешеных денег. Вы меня поняли?

Она глубоко и громко вздохнула.

— Да, я вас понял.

1924. Две женщины с детьми. Бумага, угольный карандаш, акварель. 21×24

— Вы мне должны сделать уступку и взять два рубля. И вы ничего не потеряете. Я вам белье постираю и заштопаю, пол вымою…

— Хорошо, — согласился я.

Она мягко улыбнулась. Небольшие, чернозолотистые глаза смотрели благодарным взглядом.

— Теперь я могу идти домой и взяться спокойно за свою работу.

Она встала. Быстро собрав свои тряпки, она ловким движением завернула в них ребенка и, шаркая по полу желтыми мужскими штиблетами, вразвалку пошла к двери.

В дверях она остановилась, обернулась.

— Да, совсем забыла… Я хотела бы, чтобы вы мне… кроме золотых часов с монограммой и броши нарисовали… — и, слегка покраснев, она почти шепотом добавила, — бриллиантовые серьги… Только не очень большие… лучше маленькие.

— Все будет сделано, — обещал я.