Одесситы

Канализация в доме имелась, но замерзли какие-то трубы, и весь двор бегал теперь в обледенелый дворовый сортир не три щелястых кабинки. То ли с этого, то ли от стояния в пайковых очередях, Даша вдруг закашляла и слегла с температурой. Термометр у Петровых был, да не термометром же лечить! Укутали чем могли, уложили в Олежкин угол, и Анна побежала по городу искать хоть какие-то медикаменты. Дульчина уже не было в Одессе: ему удалось устроиться на французский пароход «Дюмон Дорвиль», принявший на борт группу ученых и писателей. В основном учеными и писателями оказались коммерсанты, преимущественно почему-то греки и караимы. А все же Дульчин ухитрился, и наскоро забегал тогда прощаться. Но больница-то, бывшая Евангелическая — должна же оставаться на месте, и кто-то там работает: не может быть, чтоб не нашлось старых знакомых.

Однако старый знакомый встретился гораздо раньше: не успела Анна обогнуть собор, как ее окликнули.

— Анна Ванна, душа моя ненаглядная!

Она вздрогнула, но дерзко взглянула на человека в долгополой шинели с красными кубиками в петлицах. А он расхохотался:

— Анюточка! Не узнаете? А я третий день вернулся, дай, думаю, заверну к вам!

Из-под буденовки с синей звездой лба и волос не было видно, но глаза блестели так весело и жуликовато, что Анна наконец признала:

— Андрейка!

— Он самый. У, какая вы стали поганенькая, косточки светятся! Как там ваши? Максимка как? А старики? Ой дайте ж я пожму ваши золотые ручки! Это ж я потом только оценил, как вы с Мариной мне бинты меняли. Меня как под Черкассами подырявили — фельдшерица зверь попалась: бинт присох, так она с кровью рвет, стерва! А я вас все вспоминал, как вы отмачивали нежненько, Господи упаси, чтоб не больно! Ну, вы торопитесь куда? А то б зашли до ваших, повспоминали бы. Мне самому приглашать некуда: только назначение получил, в Пролеткульт. Не устроился еще. А не я буду, если с Пролеткульта на снабжение не переведусь, во тогда заживем!

Такая искренняя, беззаботная радость исходила от Андрейки, и до того он ни взглядом, ни повадкой не изменился, что Анна и сама почувствовала, как рада встрече. Ну, пускай он большевик, и, видимо, на больших постах. Что это за Пролеткульт такой — она не знала, но хоть не ЧК, и то хорошо.

— А вы что ж, военный теперь? — спросила она.

— Повоевал, да дома лучше. Уй, у меня была такая контузия! Комиссовали вчистую, — лукаво ухмыльнулся он. — А пацанчик-то ваш как? Произрастает?

И ни с того ни с сего Анна вдруг все ему рассказала. Про родителей, и что Максим с Мариной уехали, и про Дашу. Почему-то она была уверена, что не станет Андрейка стрелять в нее, офицерскую жену, из нагана. И в ЧК не поволочет. И вообще какой из него большевик? Он же добрый. А ей надо выговориться, а он так по-хорошему утешает.

— Ну Анюточка, ну не плачьте, не рвите мне сердце. Я не могу видеть на ваши страдания. Я ж после фронта слабонервный, я за себя не отвечаю. Я пойду до того домкома и возьму их за душу.

— Душу теперь отменили, — усмехнулась Анна сквозь слезы.

— Так я возьму их за черти, вот этим именным наганом от самого товарища Буденного! Они у меня будут танцевать «семь сорок», или чтоб меня покрасили. Идите до дома, и через полчаса я приволоку вам доктора.

Он вихрем ворвался в их убогий быт и освоился так же непринужденно, как раньше. Приволок врача, достал откуда-то молоко и мед для Даши, раздобыл горчицу. Анна намазывала нарезанные газетные прямоугольнички толстым слоем, и обкладывала охающую Дашу самодельными горчичниками. И поставили Дашу на ноги. Из воспаления легких, в ее-то возрасте. Даша крестилась, и уж не знала, кому обязана этим чудом: то ли мученику Пантелеймону-целителю, то ли большевику Андрей Семенычу. Другим чудом, к которому святой Пантелеймон уж точно не был причастен, была справка из домкома. Андрейка явился на их собрание при всех регалиях.

— Ах вы контра недобитая! При белых небось как мышь под метлой сидели, пока те жильцы меня прятали! — гремел он, потрясая подарком товарища Буденного. — Кто меня от бандитской пули лечил? Ты, паскуда? Или ты? Она ж меня выхаживала, вот этими беленькими ручками!

— Белые ручки, товарищ, это буржуйские пережитки. Не сориентировались вы после фронта, — осмелился возразить ерепенистый Гуськевич, но Андрейка развернулся на него со всем кавалерийским бешенством:

— Что, ты учить меня будешь? А где ты был до семнадцатого года? Кантором в синагоге? К советской власти примазываешься? Вот мы с тобой разберемся, какие у тебя самого ручки!

Кантором Гуськевич не был, это уж Андрейка хватил. Он держал мелочную лавку на Новом базаре. Однако напоминания «о до семнадцатого года» были ему неприятны. И Анна с заветной справкой пошла наниматься в медсестры, и ее взяли. Для верности ее сопровождал Андрейка, и это оказалось не лишним.