Одесситы

Приходилось держать фасон: не торговаться же с сумасшедшим, а зрителей набежало уже много. И это были первые два кораблика, что продал Иван Александрович. С тех пор так он и считался на Привозе «безумным барином», к нему привыкли и даже гордились: во какой у нас барин! Самонастоящий, как при старом режиме. Никому не спустит, будь хоть раскомиссар. Было как-то приятно: вот ведь человек ничего не боится, а уж как отрежет кому — так фунт соли заплатил бы, чтоб послушать. Уж приносили там его кораблики счастье или нет, но торгующий люд охотно делал ему рекламу.

Вечерами Иван Александрович мастерил кораблики, к восторгу Олега. С внуком он был строг: ребенку нужно мужское воспитание. И говорил с ним только по-французски. Олег называл это «по- дедушкиному». Он усвоил, что не видать ему кораблика, если не подлизаться к деду на «его языке», и лопотал довольно бойко. Иван Александрович усмехался. Он знал о своей репутации сумасшедшего на Привозе, но домашние, разумеется, нет. А за кого же еще могут принять нормального человека в этом мире? Он себя переделывать под этих хамов не намерен. А если его однажды действительно пустят в расход, как теперь принято выражаться, потеря для семьи невелика. Вот только мальчика жалко: испортят.

Жизнь тем временем шла своим чередом: одни церкви отбирали под склады и клубы, у других конфисковывали имущество. Патриарх был под арестом, но жив еще. По улицам маршировали голоногие пионеры с трубами и барабанами. К пятилетию Октябрьской революции переименовали улицы. У биржи труда толпились безработные. Аресты шли ровным ходом, но уже не в порядке «красного террора», а с разбором. Контрреволюционеров называли теперь сокращенно каэрами. Под эту категорию подпадали неисправленные священники, дворяне, которые не могли исправиться по причине происхождения, в деревнях еще и крестьяне побогаче. Офицерские жены и матери тоже подходили. Это называлось «замели за Константинополь».

Но по-прежнему на углах продавали «горячую пшонку» и креветок в бумажных фунтиках, зубоскалили по любому поводу, и новое поколение пацанов все так же кричало на берегу:

— Вода сегодня — джусть!

Это означало — холодная.

Яков, сменив несколько работ, пристроился школьным учителем. Жил он вдвоем с матерью, старался быть как можно незаметнее. Рахиль таки сберегли добрые люди Боря с Ритой, и во дворе ее все знали как «чокнутую Рохл». Однако она вела себя совершенно нормально, если только с ней не говорили о политике. А уж если говорили — начинала кричать такое, что не дай Бог и шепотом произнесть. Все у нее путалось: и Петлюра, и Троцкий, и расстрелянный царь Николай. Яков старался не пускать ее на базар, но его закупками мать была недовольна, и в конце концов он махнул рукой. Сумасшедших тогда везде было много, и на них не обращали особого внимания. Ну бегает человек с медной плевательницей на голове и поет про «василечки». Или ползает на коленях, ищет в пыли девочку — «вот такую маленькую». И всем ясно, что взять с него уже нечего. Такие были безобидны, опасными считались припадочные — как правило, бывшие фронтовики. Их было не распознать, пока с замирающе-ласкового голоса они не срывались в безумный вой. Губы их синели и брызгали пеной. Эти порой кидались на горло. От них шарахались. Сметливые беспризорники быстро поняли выгоду, и у них появилась новая мода.

— Подай, тетенька, сиротке сифилитику! А то, смотри, укушу: я припадочный, — с ясными глазами тянули оборвыши лет десяти, и тетеньки, как правило, подавали.

Яков положился на судьбу: вероятность, что мать начнет кричать на базаре или на улице, была невелика. Она никак не реагировала на писаные лозунги, плакаты и портреты — только на прямое к ней обращение на политические темы. Заработка его хватало на двоих, да он еще получал пенсию как член партии — инвалид гражданской войны. Рахиль вела хозяйство. Сына она обожала по-прежнему. О Римме никогда не упоминала, и Яков старался не заговаривать с ней о сестре. Римма была на партийной работе в Харькове, она изредка писала. Яков знал о ее личном горе: товарищ Чижиков был контужен осенью 1919 года, в боях с петлюровцами. Он умер у Риммы на руках и был похоронен в Житомире. Римма писала об этом коротко и сухо. Судя по всему, она была очень занята. Что ж, работа — лучшее лекарство.

Яков и сам ею спасался. С детьми ему было хорошо и спокойно. Особенно он любил малышей — лет до двенадцати. Терпеливо учил их новому алфавиту, пению «Интернационала», следил, чтоб никого не обделяли ломтем хлеба с повидлом — пайком мужской трудовой школы имени кого-то там. Возвращаясь с работы, он иногда сталкивался с кем-нибудь из Петровых. Встреч этих было не избежать: они жили в одном дворе. Когда нельзя было обойти друг друга незаметно, обе стороны вежливо раскланивались. Когда удавалось — обходили. Андрейка недоумевал и сделал несколько попыток их помирить, но потом сдался. Он вообще не любил житейских дрязг.