Одесский юмор. Антология.

Когда он в очередной раз вынырнул на поверхность, часы показывали 15:52. Ничего смешнее господин Таймович в жизни не видел. Это же надо – 15:52! Приступ гомерического хохота скрутил его в бараний рог. Кресло под ним сотрясалось. На пол полетели бумаги и карандаши. В самый разгар веселья позвонил телефон. Господин Таймович с превеликим трудом снял трубку и попытался ответить своему непосредственному начальнику, но, кроме нескольких неприличных взвизгов, ничего толкового сказать в нее не смог. Еле-еле он успокоился и принялся собирать упавшие со стола предметы. Бумаги на полу, естественно, перемешались, и пришлось их заново рассортировывать. Господин Таймович успешно справился с этим – и вдруг, подчиняясь какому-то внутреннему позыву, украдкой взглянул на часы…

Он не успел заметить, какое именно время показывали часы, но они что-то показывали, и сам этот факт окончательно доконал господина Таймовича. Он свалился на ковер и принялся кататься по нему, задыхаясь, хватаясь руками за ножки кресел и дрыгая ногами. Он ржал, как табун пегих лошадей. Никогда в жизни ему не было так дико, невероятно смешно – до колик, до спазмов в животе. Он совершенно не в состоянии был остановиться и даже не замечал остолбеневшего в дверях начальника, прибежавшего выяснить, что случилось. Подъехавшие вскоре санитары даже позавидовали господину Таймовичу, когда примеряли на него новую рубашку. Оно и понятно: у них работа гораздо скучнее.

Через месяц господин Таймович вернулся на службу. Выглядел он как обычно, только попросил убрать часы из своего кабинета, после чего так рьяно принялся за работу, как будто решил искупить грехи всех бездельников на свете. Наручные часы он тоже перестал носить, а на часы в холле и в коридорах тщательно избегал смотреть; если же они попадали случайно в поле его зрения, он ударялся в слезы и плакал до тех пор, пока на глаза ему не попадался термометр. При виде термометра его слезы мгновенно высыхали и на лице появлялась веселая улыбка. С недавней поры термометры почему-то смешили господина Таймовича, хотя, конечно, не так сильно, как газовые счетчики.

Ирина Ратушинская (Москва) Тост

Тетя Песя прибавила в весе
И никак похудеть не могла.
– Ой, – сказала себе тетя Песя
И до моря топиться пошла.

И туда же спешил дядя Боря.

Он виагры три пачки купил.
И шагал он, шатаясь от горя,
Убедясь, что навеки остыл.

За причалами с жизнью прощались,

Лили слезы и он, и она.
Облака над водой улыбались.
В берег пенная била волна.

Но, поднявши глаза, дядя Боря

Вдруг увидел роскошный объем.
И он вздрогнул, как кот на заборе,
Ощутив в организме подъем.

Улыбнулась ему тетя Песя,

И решили они: таки да,
Недопето еще столько песен,
Утопиться успеем всегда.

Шли в обнимку обое от моря,

Целовались, как дети, взасос.
– Будьте счастливы, Песя и Боря! —
Поздравлял их одесский Привоз.

И забыли они за диеты,

За виагры и всех докторов.
Их любовь воспевают поэты
Из соседних и дальних дворов.

Если ночью услышите стоны,

Не спешите скандал поднимать.
Там не мочит никто Дездемону,
Это Песина стонет кровать.

Ну так выпьем, чтоб было у Бори,

Чтобы Песя пекла пироги,
Чтоб мы были здоровы, а в море
Чтоб топилися наши враги!

Феликс Кривин (Израиль)

Серые

Они сидели в кустах, где до них сидели многие, и серый по фамилии Волк говорил серому по фамилии Заяц:

– Я к тебе, серый, всей душой, а ты ко мне? Душа у тебя хорошая, только она ко мне почему-то не нараспашку.

Серый по фамилии Заяц продрожал что-то непонятное, простучал зубами, как в прежние времена. Тогда он только и делал, что дрожал и стучал, дрожал и стучал.

– Серый должен помогать серому, – наставлял его старый товарищ. – Если все серые дружно возьмутся…

– За кого возьмутся? – обомлел Заяц и прижал уши, готовясь куда-нибудь сигануть.

– Сиди, сиди. Позовем Осла серого. Он у нас голова. В наше время я с ним встречался по работе. Это я сейчас по кустам штаны протираю, а тогда, бывало, все от меня по кустам.

– Хорошо сидим, – нейтрально прошептал Заяц, уводя разговор от этого страшного времени.