Одежда — церемониальная

В эти дни в печати появилось несколько статей о выставке Макса Эрнста в Париже. Я их читал и видел похвалы Максу Эрнсту за то, что он стремится автоматизировать творческий процесс путем метода, называемого «фроттаж». Он ставит перед собой кусок дерева, сверху кладет лист бумаги и начинает натирать его графитом. Получаются невероятные, фантастические изображения, каких не дает ни один другой метод. Похоже на схему нервной системы человека и вообще на пособие по анатомии.

В одной из статей журнал по вопросам искусства, который я регулярно читал, поместил фотографию его произведения «Ангел болота». Один только ангел и его небесные повелители знают, что именно подсунул Эрнст под промасленный лист и чем руководствовался, разбрасывая пятна цвета по выпуклостям модели. Верно, там были ангелы, были и болота. Пожалуй, получилось даже недурно, но у меня эта работа восхищения не вызвала. По крайней мере такого, как у господина профессора.

— Поймите, — продолжал он, — меня волнует, когда реальность и видение предстают передо мной в смешении, в беспорядке, — так, как оно и есть в каждом из нас. Я люблю Эрнста, мне кажется, его картины написаны по мистическим рассказам средневековья и авантюрным подвигам современного гангстера. В них и восторг, и глупость, и патетика, и юмор. Да, это — паяц, который смеется над миром и самим собой.

И он в самом деле принялся хохотать.

Однако вряд ли он смеялся над самим собой, потому что явно был страшно доволен собственным красноречием.

Художница с робостью просматривала рисунки, собранные в папку, иные доставала, располагая их на столе. Там были человеческие фигурки, разбросанные, как белые пятнышки по мухомору, гигантские кристаллы, на которых восседали огромные пауки, охватив их своими лапами, человеческие глаза, на которые накатывается лава некой космической катастрофы. Это могло бы быть миром безумца, но я видел, что все здесь надуманно, скомпоновано из мертвых структур и схем нервных узлов — некий искусственный апокалипсис.

— Но это превосходно! Почему вы это не выставляете? Неужели никто до сих пор этого не видел? Я в восторге! О, это же удар по инфантильному духовному бытию, это пощечина мещанскому вкусу, вы освобождаете нас от скуки рассудка, от приевшейся смеси эстетических и моральных целей, которые стремятся задушить нас…

Я уже был совершенно уверен, что слова его — плод заимствования. Может быть, он читал манифесты сюрреалистов, необузданные призывы тех, кого тот же Макс Эрнст нарисовал в одной из своих ранних картин: Элюара, Арагона, Супо, Креваля… и туда же сунул Достоевского и… Рафаэлло.

Эти слова принадлежали давно ушедшей эпохе риторики психоанализа, неубедительного бунта против духовной нищеты буржуазии, против академической живописи.

Сегодня большинства пионеров сюрреализма уже нет в живых. Но в расцвете своего творчества многие из них почувствовали, что нужно искать пути от кругозора одиночки к кругозору народных масс, как писал в своих стихах Элюар; это был период борьбы с фашизмом, голода и ужасов, время, когда Париж «не жует каштанов жареных», время Бухенвальда и Освенцима, полуночных бдений, пламенных стихов и партизанских операций.

Пройдет время, и вскоре после этого Элюар и Арагон побывают на моей родине. Они напишут полные нежности строки о бедной в те годы стране, у которой сильные плечи и здравая мысль и которая неутомимо ищет свой путь в будущее.

Я вспомнил, как встречал на вокзале в Белграде Элюара, а потом Триоле и Арагона. Тогда поезда ходили не по расписанию, не подметались и не отапливались. Гости ночевали в гостинице «Мажестик» — единственном здании, где работало паровое отопление. Арагон говорил о глазах Эльзы, но и о том прекрасном времени, детьми которого мы были. Он открыл для себя пафос подлинной революции и волнующей песни и со снисходительной улыбкой вспоминал о дерзкой и шальной юности, которая не обходится без ошибок и увлечений. Он говорил о своей молодости, а я думал о своей…

И вот теперь, полвека спустя после опубликования известного манифеста сюрреалистов — плевка в лицо буржуазии, — 84-летнему старику Максу Эрнсту устраивают пышные торжества, свидетельствующие о том, что общество, в котором он живет, бессильно выдумать что-то новое. Захлебываясь от восторга, газеты пишут о картинах с такими, например, причудливыми именами: «1 медная плита, 1 цинковая плита, 1 клеенка, 1 телескоп из водопроводной трубы и 1 человек из труб».

Но это — Макс Эрнст. А сейчас передо мной было досадное подражательство. Холодные синие и грязно-желтые тона, башни, похожие на вавилонскую, птицы, похожие на летучих мышей, серая плоть и зеленые глаза, красные бабочки и черные раскинутые руки, мертвая луна и сухой бурьян…

Этот хаос раздражал и утомлял.

А господин профессор все говорил и говорил не умолкая.

Он просто любил слушать самого себя, но в присутствии большого числа людей.

Снова принесли кофе. И коньяк «Реми Мартен» в пузатых бокалах. От коньяка я отказался.