Одежда — церемониальная

Он встречал меня приветливо, как друга Светослава Минкова, радовался, услышав, что у нас выходят хорошие книги, никогда не сказал худого слова о своих коллегах, осторожно и деликатно поправлял меня, когда я пытался убедить его в том, какими должны быть жизнь и литература, больше налегая на горячность чувства, чем на доводы разума.

Иногда он интересовался, как я отношусь к профессии дипломата, потому что для него самого она послужила большой жизненной школой, дала ему исторический опыт, показала столкновение характеров, воль и интересов. Я знаю, что он читал много книг, написанных дипломатами, от Палеолога до Камбона, множество мемуаров политиков и историков. Атмосфера его дома была слишком спокойной и углубленной для эпохи, в которую мы жили. Одна за другой выходили его книги «Мост на Дрине», «Травницкая хроника», «Барышня»… Он писал страницу за страницей, день за днем, и удивительно было то, что из-под его пера выходила не «продукция», а зрелая, обдуманная, спокойная проза, сотканная из исторической проникновенности, психологического анализа, теплого внимания к человеческой участи, которая ждет рождения радости.

Вокруг него кипела литературная жизнь — дерзкая, вулканическая, сотканная из опьянения победой. Выходили сборники стихотворений, в которых гремели лозунги, романы, походившие на лирические дневники, дневники, со страниц которых лились потоки упоения собой, и все это было нагрето до точки испарения. Многие из этих книг забудутся. Многие авторы и строгие ценители отойдут в сторону, превратятся в бледный фон эпохи, в кирпичики теоретической и интеллектуальной стройки, которая стала далеко не самой сильной крепостью большого человеческого чувства и мысли.

Я не порицаю эпоху, я просто поясняю, как им путем, несмотря ни на что, созревают крупные произведения и утверждаются убедительные новые имена.

В то время бывшие сюрреалисты с болью сдирали с себя старую шкуру и шли работать на радио или в пропаганду на заграницу, только бы не выступить с рискованными стихами или прозой, которые могли бы — не дай боже! — напомнить о том стремительном времени, когда они ломали художественные представления и бросали вызов будущему. А оно молчало, слушая их крики.

Многие писали воспоминания, в которых величие близкого прошлого носило на себе печать личного величия авторов.

«Ударные жанры» пользовались самой большой популярностью и пожинали самые обильные похвалы, считалось, что любая попытка глубокого обобщения идет не в ногу со временем.

И так далее…

Многие явления были схожими во многих странах, потому что одинаковые причины неизбежно порождали близкие по силе и духовному содержанию последствия.

Я очень часто ходил в белградское издательство «Просвета» на ул. Кнеза Михайлова, где с жадностью ждал каждой новой книги. По вечерам здесь собирались писатели, когда случайно, когда по уговору, а потом отправлялись в ближайшее заведение выяснять все те же жгучие вопросы, связанные с тем, как победить смерть большими и вечными произведениями. Еще не было канцелярии Союза писателей, еще не наступила резкая городская дифференциация на достойных и более достойных в мире искусства и в жизни. Здесь я иногда сохранял известное расстояние между собой и собеседником и был готов уделить внимание каждому. Казалось, что у него нет времени спорить и раздражаться, потому что это может отвлечь его от главного.

Он спешил.

Он торопился медленно.

Когда я бывал у Андрича, он всем своим поведением показывал, что давно ждет меня, а мне каждый раз казалось, что я мешаю, что выбрал неудачное время или нам просто не о чем говорить. Или ему не о чем со мной говорить.

Однажды я принес ему «Мост на Дрине» в переводе на болгарский язык. Он внимательно просматривал книгу и в то же время расспрашивал, — что поделывает Светослав Минков? А Багряна? А Фурнаджиев? Он хотел бы прочитать то новое, что они написали. Буду ли я так любезен прислать ему их новые книги, если получу? Конечно, по прочтении он тут же вернет их мне. И прочее в том же духе. Я же говорил, что заглавие книги в болгарском переводе «Мост на Дрине» — звучит географически-описательно, и совсем другой, поэтичный оттенок имеет оно в оригинале «На Дрини ћуприја».

Он молчал, но, кажется, соглашался со мной.

Я сказал, что мне страшно нравится «Травницкая хроника». Я видел в ней не только новый историко-повествовательный стиль, но и многопластовую жизнь — верх и низ, глубина и первый план; будто конструкция, сознательно возведенная в исторической перспективе, на которой нет категорических дорожных указателей, но которая всей своей социальной и психологической логикой подводит к порогу неизбежного будущего. Феодалы и дипломаты, простые босненские крестьяне, буйные головы, тиф и недоедание, беи и «Бунапарт», — все это было похоже на крупные хроники, в которых завязываются психологические узлы, но ничто не доказывается по логике алгебраических аксиом или законов планиметрии.