Одежда — церемониальная

Для меня самым поразительным было присутствие автора. Оно придавало повествованию спокойствие и пробуждало желание додумывать, требовало строгого анализа, но не лишало сопереживания, подводило, к ясным выводам, но они были не обязательны. Эту сдержанную позицию автора позднее некоторые критики будут расценивать как пессимизм.

Это глубоко неверно.

Пессимист не станет писать о прошлом, чтобы заглянуть в будущее. Он страдает в себе и во времени, в которое живет. Не может быть пессимистом тот, кто все сильнее бьет в колокол доверия к человеку. Андрич хотел верить, что именно в наше время исконное чувство истинной человечности должно победить. Если в прошлом народная мудрость или исторический опыт приводили к воспроизведению благородства, доброты, человеческой радости лишь единицы, отдельных людей, то теперь само время, сбросившее с себя оковы фашизма и жестокости, стремилось к высокому гуманизму. Даже в последнем, эскизном рассказе Андрича «Слепой» ничто не гаснет и ничто не исчезает. Человек всегда находит путеводный огонек…

Я погрузился в мир Андрича, возвращался к воспоминаниям, читал написанное им и о нем, кабинет в посольстве превратился в другой мир, более любимый и желанный, но и менее доступный.

Я мысленно возвращался в горы Боснии, я несколько раз видел ее проездом, спал в старинных бейских домах, сиживал на берегах ее рек, встречался с ее людьми. Помню это удивительное смешение Востока и Запада: босненский писатель Новак Симич с воодушевлением читал в оригинале Джойса и мог часами петь «Босния, красавица моя…»

Помню Сараево с мостами и базарами народных промыслов, кофейни, в которых пожилые люди в чалмах сидели по-турецки и прихлебывали сладкий кофе, состоявший почти из одной гущи.

Помню оружейные мастерские, где ружья и кинжалы украшали самоцветами, перламутром и серебром, крытые рынки, один из которых назывался «Бруса-безистен», а другой «Гази Хусравбегов безистен», помню мечети и медресе, хамамы и часовые башни.

Эта Босния и это Сараево постепенно превратятся в туристическую декорацию, этнографический экспонат, далекое феодальное прошлое. Ее жизнь прошла мосты и реки, затяжную кровавую народную и гражданскую войну и пришла в нашу современность. И если в мусульманские времена здесь действовал неписаный закон «права на взгляд», а это значило, что, строя дом, ты не можешь загораживать ближним и дальним соседям вид на мир и на людей, то теперь такое «право на взгляд» из неписаного закона становится нравственным велением нашего времени.

Я помню Боснию, которая, казалось, вобрала в себя всю грустную и не всегда разумную судьбу Балкан. Через нее текут Дрина и Неретва, Плитва и Уна — и не знаешь, где же их воды. По Боснии протекли античный мир с его кастеллами и термами, мощеными дорогами и надгробными плитами, и византийский мир, и богомильский, и османско-мусульманский, и европейский, и каждый из них оставил после себя какой-то след.

Здесь в старинные времена построили мост на Неретве у Мостара и мост Мехмед-паши Соколовича на Дрине у Вышеграда, и мосты в Сараево. Мосты. Босненские мосты…

Горные реки Боснии начинаются в темных пещерах высоко в горах, пробираются сквозь узкие ущелья и теснины, водопадами бросаются вниз, очертя голову, и только когда устанут, посветлеют и забудут о буйстве, спускаются в котловины, на которых лежат города. Здесь нет ни скал, ни лесов, но есть мосты, которые так глубоко волновали Иво Андрича — как сущность, как символ, как образ и, может быть, как олицетворение будущего.

И вот почему:

Изо всего, созданного человеком, утверждал он, нет ничего полезнее (он мог бы прибавить — и красивее), чем мост. Мост строят там, где встречается больше всего дорог и судеб. Мост не нужен тому, что кроется в тайне или погрязло во зле.

Большие каменные мосты, — будет часто повторять писатель, напоминая мне про Росенский каменный мост Каралийчева, — свидетели давнишних эпох, в которые жили другие люди, эти люди по-иному думали и иначе строили. Сейчас мы всматриваемся в трещины в старинных мостах, где растет трава и гнездятся птицы.

Эти старинные каменные мосты всегда приковывали к себе воображение и мысль Андрича. Они превращаются в могучую метафору, в символ, в надежду общения между людьми, в судьбу. Мост для писателя — привидение в ночи и крепость желаний, он связывает между собой людей и времена. Андрич в смятении и страхе остановится перед разрушенным мостом, ему кажется, что две руки в высшем напряжении сил тянутся вперед, чтобы найти друг друга, но не могут встретиться. Им не соединиться. Дух разрушения посягнул на самое человечное из всех творений человека.

Я читал Андрича, и передо мной был новый, незнакомый писатель, я видел человека с углубленным и сосредоточенным лицом, слышал его тихий и серьезный голос: