Один день солнца (сборник)

— Чего-о? — Михаил, уже направлявшийся в дальнюю комнату, повернул к ней смурное лицо.

— Уезжаю я…

— Куда?

— Куда же, домой… Я и билет на завтре взяла…

— Как взяла? Хм… На московский поезд? Да он же проходной, на него билеты-то дают за час до прибытия…

— А мне дали. У вас же свой вагон цепляют и в него дают на любой день…

22

Поезд отходил близко к обеду, и Мишка прибежал проводить мать. Он шел к вокзалу быстро, чтобы успеть хоть за несколько минут, разгорячился. И солнце светило не по-весеннему — ровно и ясно. Минаков вспотел…

В шапке было жарко, и Минаков снял ее, ощутив на мелко стеганной подкладке скользкую влагу. Ладонью он провел по мокрому лбу, вискам, как бы поправляя прическу, а на самом деле сгоняя к волосам обильно выступивший пот. Потом медленно распрямил лопатки, чтобы рубаха плотнее облегла спину, и поочередно притиснул к телу сунутые под мышки кисти рук. Неприятный зуд под мышками исчез.

«Вот хамы, задерживают поезд, — с растущим раздражением думал Минаков, то и дело поглядывая на перронные часы. — Никогда тут порядка не будет…»

Он перевел взгляд на окно вагона, приподнял руку. Мать, приблизившая лицо к самому стеклу, в ответ прикрыла глаза и легонько закивала головой. Когда она подняла веки, Михаил снова, косясь, смотрел на часы…

Ольга поздоровалась с соседями по купе. Сухонькая старушка заправляла в кефирную бутылку пучок березовых веток с лопнувшими почками. «Господи, скоро же пасха», — вспомнила Ольга.

В горле с самого утра не рассасывался тугой комок. А как только она увидела на перроне сына, совсем стало невмочь… Прямо не взять воздуху… Так вот в детстве — ох, память, как отмеряет былое! — она не могла однажды продохнуть от волосатой пробки в груди, наглухо перекрывшей путь дыханию. Хоть помирай… На пасху мать снарядила ее в Старый Воин, в церковь, за святым огнем, а у нее на обратном пути задуло свечку, — видно, развернулся как кулечек, закрывавший пламя. Уже своя деревня была близко, Ольга — от радости, что сохранила огонек, — ног под собой не слышала, ликовала и наказала сама себя: погас огонек. Повернула было назад, да уж тьма подошла, и огарок вконец истаял и оплыл — и на полдороги не хватило бы.

Вот тут и подступила к горлу каменная тяжесть… Матушка, царство небесное, очень набожна была, но не от страха перед нею было горько, — так близка казалась радость от исполненного дела. Когда размяк в зобу ком и ручьем плеснули жаркие слезы, от Старого Воина подошли две богомолки, с огоньками, умело сберегаемыми в газетных фонариках. Они кое-как утешили Ольгу, зажегши ее остывшую свечу и уверив отчаявшееся дитя, что источник святого огня един и не теряет сути своей от множения. Но без прежней радости передала Ольга матушке огонек. Затаясь, смотрела, как возжигает она лампадку чужим пламенем, и дробный подыконный светлячок казался ей ложным и жалким…

Наконец Михаил поднял руку — загудел локомотив.

«Живите с миром… До свиданья, сынок… До свиданья!..» — Ольга коротко, словно крестила рукой, махала сыну в окошко, губы ее беззвучно двигались, глаза заволокло слезным туманом…

Вещь чистого золота

1

аспанная Егоровна пошла разведкой вдоль тихого вагона — пошлепала в своих несменяемых, чужого размера тапочках. Тапочки были забыты кем-то из пассажиров. А может, и не забыты, а просто кинуты как никудышные или до страсти надоевшие, — бывает такое. Егоровна сама уже не раз чинила их: то верх расползся — нитки сопрели, то подгнившая стелька завернулась. А потому что удобные: свесишь ноги с полки — и суй в обувку, стоит наготове. Ноги слабые уже, все в шишках-мозолях, а в этих, даром доставшихся, шлепанцах — как у себя дома. Летом, когда носила вагонную обувь на босу ногу, Егоровна заталкивала в носки вату, для плотности; зимой с шерстяным носком, она и так была хороша.

Егоровна видела, что одеяла некоторых, неспокойных во сне, пассажиров свесились до самого пола, по которому перед ночью, в суете, она не успела пройтись веником, но поправлять их не стала — лень взяла. Зыбкий сон на последнем перегоне больше утомил, чем освежил, — тут ведь, как говорится, лег — свернулся, встал — встрепенулся.

Поддавшись обычному минутному страху: не прозевала ли какую станцию, не проехал ли кто из пассажиров свою остановку? — Егоровна поднесла к глазам руку, поглядела на маленькие часики, взятые на ночное время у молодой напарницы, и успокоилась — пора была еще ранняя. Но часы — часами, да и все-то — с пуговку: как ни касалась ухом, не уловить хода, может, и сбились где, — она все-таки поднялась и пошла поглядеть вагон.

Спали не все. В купе у дальней двери, в полумраке, она различила парня, еще с вечера примостившегося на краешке нижней полки, занятой молоденькой девчонкой. Значит, до сих пор дежурит, как присох. Разговора, даже шепота, слышно не было — млели, видно, уже без слов. «Пусть себе, раз хотят, — подумала Егоровна, — остальным не мешают», — и сделала вид, что ничего худого не заметила.