Один и ОК. Как мы учимся быть сами по себе

Впервые я почувствовал такую безнадежность, акедию, в начале девяностых. Мне было четырнадцать, и я влюбился в мальчика из параллельного класса. Этот симпатичный парень с длинными светлыми волосами излучал суверенность, которая словно говорила, что он никогда не сомневался в себе, своем теле и своей сексуальности. Насколько мне известно, я был единственным гeeм в маленькой провинциальной гимназии в Мекленбурге, докуда зарождающееся движение за права гeeв еще, разумеется, не дошло. Если и были другие геи, то они лучше скрывались. В то время приходилось прятаться. Эпидемия СПИДа определяла новостную повестку и грозила уничтожить целое поколение. Быть гeeм означало распространять самую стигматизированную болезнь из когда-либо существовавших. Казалось, весь мир ненавидит нас и ждет нашей смерти. У меня никогда не возникало сомнений, что сексуальные эксперименты или даже что-то вроде бурной интрижки для меня невозможны. Может, однажды, в далеком будущем, но не сейчас.

Иногда скрываешься так хорошо, что забываешь, кто ты. То, что узнаешь в тот период жизни, когда, сам того не осознавая, узнаешь о себе почти все – кто ты, кем можешь быть, кем в принципе можно быть, – будет влиять на тебя еще долго. Много лет спустя, живя в Парк-Слоуп с партнером, отправляясь по субботам на фермерский рынок, закупаясь на неделю вперед и выбирая, в какой клуб нам пойти вечером, я действительно полагал, что прятки моей юности уже не имеют ко мне никакого отношения. Помню сеанс с Оной, психоаналитиком, к которой регулярно ходил уже полгода, поскольку, что бы ни делал, депрессия всегда настигала меня и, бывало, я переставал понимать, зачем вообще жить. Мы обсудили ряд проблем: поговорили о моем расстройстве пищевого поведения, о том, почему я так много пью, почему у меня такие сложные отношения со своим телом, как много подтверждения сексуальной привлекательности мне нужно и почему, вопреки всем намерениям перестать это делать, я продолжал изменять партнеру. Почти на каждом сеансе мы с Оной рано или поздно упирались в какую-то точку, дальше которой не могли двигаться. И тут она спросила меня, не стыжусь ли я быть гeeм. С удивившей меня самого резкостью я ответил, что нет. Я уже много лет не притворялся, открыто обходился с собственной сексуальностью и жил с мужчиной в городе, где это уже не считается чем-то диковинным. С чего мне испытывать стыд? Она ничего не сказала и только подняла брови в ответ на мою бурную реакцию.

Мне было комфортно путешествовать с Рафой и Давидом. Вот уже несколько лет, как мы то и дело ездим куда-то вместе. В Париже мы отмечали мое сорокалетие, в Венеции ходили на биеннале, по Мадриду колесили в поисках известного перуанского ресторана. За эти годы первым себе нашел партнера Рафа. Давид теперь тоже состоял в отношениях, которые казались перспективными. Мне нравились их партнеры. Несмотря на изменившиеся обстоятельства, нам по-прежнему нравилось путешествовать втроем.

Рафа на десять лет меня моложе, Давид – на пятнадцать старше. В некотором смысле мы принадлежим к трем разным поколениям гeeв. Давид – представитель поколения, в полной мере испытавшего на себе ужасы эпидемии СПИД. Я принадлежу к тому, которое выросло на фоне новостей и знаний об этих ужасах, но достигло совершеннолетия в то время, когда болезнь уже удавалось сдерживать. А Рафа – из поколения, для которого все это уже не имеет большого значения и для которого многие из ранее немыслимых прав и свобод, которыми сегодня обладают квир-люди, совершенно естественны. Каждое из наших поколений борется с различными травмами стыда. Каждое построило свою жизнь по-своему.

Стыд, особенно в жизни квир-людей, – не просто чувство. Ив Кософски Сэджвик[94] сравнивала его со свободными радикалами, способными присоединяться едва ли не ко всему и менять значение этого всего. Будь то восприятие собственного тела, поведение, чувства и аффекты: квир-стыд воздействует на все наши отношения и определяет, как мы понимаем самих себя[95].

Каких пределов достигает это влияние, исследует Алан Даунс в книге «Бархатная ярость». Даунс показывает, как в детстве и юности гомосексуалы вдруг узнают, что их желание менее «приемлемо» или «естественно», чем у гетеросексуалов. Возникающий при этом стыд он описывает как нечто, что со временем становится внутренним организующим принципом и что постоянно приходится в себе преодолевать и компенсировать. Будучи некогда просто чувством, стыд глубоко вгрызается в психику, превращаясь в искреннее, твердое убеждение: с нами что-то в корне не так, и, если мы хотим выжить, то должны постараться сделать из себя нечто, что можно полюбить[96].