Один и ОК. Как мы учимся быть сами по себе

Вязание – удивительно сложное занятие. Оно требует гораздо больше практики, чем может показаться. Такая охватывает радость, когда понимаешь, что навыки совершенствуются, петли становятся ровнее, а изделия – красивее. В какой-то момент даже осваиваешь приемы, чтобы создавать такие детали, как пуговичные петли, которые не изнашиваются, плечевые срезы, которые правильно сидят, и манжеты, которые плотно, но не слишком туго прилегают. Тем не менее, то и дело обнаруживаешь себя перед очередной головокружительной бездной. Когда впервые берешь в руки набор из пяти тонких спиц для вязания носков, начинаешь сомневаться в основах логики и геометрии – не говоря уже о сложных косичках и арановых, патентных и ажурных узорах, которые хочется освоить, поднятых и спущенных петлях, многоцветном жаккарде и интарсии.

Возможно, вязание так успокаивает, потому что соединяет с коллективным знанием прошлых поколений. С нашими матерями, бабушками и прабабушками и всеми их надеждами, любовью и разочарованиями. С монгольскими кочевниками, делавшими теплую одежду из шерсти яков, с мужчинами с Шотландского нагорья, обрабатывавшими шерсть овец, со знаменитыми трикотажницами, вязавшими культовые bonnets rouges[84] во времена Французской революции. Как и все эти люди, ты превращаешь клубок шерсти в то, что можно носить, преобразуешь хаос жизни в новый порядок. Создаешь не просто предмет одежды, а смысл. И в отличие от реальной жизни, всегда есть шанс исправить выпавшие стежки, разгладить узор или даже распустить связанное, распутать шерсть и сделать из нее что-то совершенно новое. Вязание – идеальное времяпрепровождение, когда мир становится холоднее, идеальное занятие во время пандемии. Взять одиночество и сделать из него что-то прекрасное[85].

Виктор Тёрнер описывал это лиминальное существование, с которым мы столкнулись во время пандемии, как «время и место отхода от нормальных способов социального функционирования», как фазу пересмотра и переосмысления «центральных ценностей и аксиомы» нашей жизни и культуры[86]. Для него это состояние всегда было связано со своего рода медитативной рефлексией, с созерцанием себя и мира, с умением «жонглировать основными принципами и факторами» существования[87]. Этнолог признавал лиминальность универсальной категорией человеческого опыта, одной из центральных составляющих драматизма и загадочности проживаемой нами жизни.

Оглядываясь на те месяцы, сливавшиеся в единый поток, понимаю, что «принципы и факторы», которыми я жонглировал, были не такими, как мне казалось. Конечно, новостная лента определяла мои будни. Конечно, я скучал по близким мне людям, очень скучал. Но я также начал по-новому жить со своим одиночеством, смотреть в лицо всем тем неоднозначным потерям, о которых так долго не хотел думать.

Как оплакивать неоднозначные потери? Как проститься с тем, что даже трудно назвать? Мы хотим, чтобы горе было конечным, чтобы в один прекрасный день оно прекратилось, но на самом деле мы горюем, продолжаем жить, горюем снова, горюем заново, горюем дальше, и иногда потери настолько неясные, что у горя не может быть никакой конечной точки[88]. Моя работа горя началась с признания, что я чувствую себя потерянным. Все мои попытки объяснения подошли к концу. Возможно, это стало первым шагом к тому, чтобы вновь обрести себя.

Я старался постепенно отпускать мысль, что однажды найду человека, с которым захочу состариться и создать семью. Я также пытался расстаться с идеей, что дружба может как-то заменить любовные отношения, что друзья спасут меня от одиночества. Порой мы изо всех сил держимся за что-то и не отпускаем, поскольку привыкли к причиняемой этим боли, привыкли к тому, что так много вещей причиняет боль. Возможно, так было и со мной. Я потихоньку начал распутывать вязание своей жизни, чтобы сделать из этой нити что-то новое. Но еще не знал, что именно.

Отпуск в Фамаре

Вскоре после Нового года моего знакомого нашли мертвым у него дома. Я узнал об этом через общего друга. Мы с Петером ровесники. Он был успешным психотерапевтом, знал, что к чему в этом мире, быстро располагал к себе людей обаянием и юмором. Со стороны казалось, что он живет прекрасной жизнью. В последние месяцы я по большей части игнорировал его звонки. Как и у многих знакомых мне гeeв, его поначалу беззаботная ночная жизнь с годами превратилась в тяжелую зависимость со всеми вытекающими драматическими последствиями. Я познакомился с Петером, когда он впервые обратился за помощью. После года жизни без метамфетамина, ГОМК и МДА[89] – наркотиков, которые помогали ему беззаботно заниматься сексом, – у него начались взлеты и падения, рецидивы и периоды надежды. Его близким это разбило сердце. Петер умер от передозировки. Мужчина, с которым он был в ту ночь, скрылся с места трагедии. Невозможно сказать, была ли смерть Петера несчастным случаем, или его убили, или он покончил с собой.