Один из нас. Вояж, вояж

Носки я не снял. Она меня слегка потеребила, что заняло больше времени, чем обычно, потому что меня сильно тошнило. В конечном итоге за эти деньги она со мной просто выбилась из сил. На ее затылке я разглядел шрам, как от удара мачете. Извините, что вдаюсь в подробности, но мне кажется, они важны. Иногда лучше понимаешь мир, глядя на него через лупу, ибо нужда проникает в малейшие щели. Она натянула мне презерватив, как ей рекомендовали социальные работницы, выдавая бесплатный образец в подарок и представляя с ужасом — хотя как знать, — сколько километров членов всех размеров ей придется пропустить через себя. Она приняла рабочую позу, легла на спину, подушка под голову, чтобы следить за тем, как я там справляюсь. Я засунул пальцы в ее щель, словно проверяя товар, и она любезно мне помогла, любезно, потому что в таком состоянии сам бы я с трудом отыскал дорогу, к тому же я начал ослабевать, и если я хотел ей вставить, мешкать не стоило — уж простите за бедность речи.

Я принялся ерзать на ней. Если исключить само трение человеческой плоти, добрая часть удовольствия происходит от мысли о том, что трахаешься, как собака, и, Боже правый, если честно, как же это хорошо. Я раз за разом входил в нее, уставившись на ее груди, похожие на желеобразную массу, вздрагивавшую под равномерными толчками. В иной раз, я, наверное, назвал бы их „дынями“ — хотя при всем моем уважении они едва ли напоминали фрукты, даже перезрелые и раздавленные — в лучшем случае баклажаны, по крайней мере своим цветом. С каждым разом я входил в нее все глубже, с остервенением погружаясь в собственную низость. Должно быть, Лора заметила это и сказала: „Полегче!“, как юному девственнику. Вот тогда я и заметил на полке плетку. Я увидел в ней орудие для умерщвления своей плоти. Я остановился и попросил ее стегать меня, пока я буду ее обхаживать. „Сто франков сверху“.

Она хлестала меня по моей же просьбе — по лицу, рукам, спине, все сильней и сильней, до тех пор, пока я не кончил. Она отодвинулась и взглянула на меня: в ее глазах читалась жалость. Но сам я не желал оплакивать собственную участь. Я оделся, отдал ей дополнительные сто франков за особое обращение, глотнул виски и ушел».

Тут дело вовсе не в измене, в кои-то веки ты поступил честно. И отныне ты хочешь так поступать всегда. Конечно, ты по-прежнему любишь женщину, на которой женился, но компромисс, к которому принуждает тебя эта любовь, слишком тяжел. Слишком уж много скрытой ненависти примешивается к этой любви. Это становится невыносимым. Хватит приспосабливаться, выкручиваться и ловчить. Ты снимаешь маску.

«Была глубокая ночь, когда я вернулся домой. Я совершенно не помнил, что делал с того момента, как вышел от шлюхи. Помнил только, что на меня напали какие-то бродяги и отобрали бутылку. Наверное, меня стошнило, потому что куртка была мокрая и ужасно воняла, если только я не натянул куртку одного из тех бродяг. Впрочем, меня так или иначе вырвало, как только я переступил порог.

Жена легла, но не спала. В столовой меня ждала тарелка. Обеспокоенная жена вышла посмотреть, что происходит. Терпеть не могу, когда она беспокоится, не выношу ее панической боязни всего необычного, словно она страшится безумия, не выношу ее болезненной чистоплотности. Малейшее отклонение от заведенного порядка вызывает в ней крайнюю тревогу. „Это я, дорогая!“ Она сразу поняла, что случилось, однако даже не догадывалась, разве что интуитивно, о причинах происходящего. „Что с тобой? Ты пил“. Да, я пил, и отныне ей следует к этому привыкать. Она хотела помочь мне, как больному. „О нет, только не это!“ — „Тихо, детей разбудишь“. Пусть просыпаются, пусть полюбуются на папочку, какой он есть на самом деле! Жена пошла за тазиком — о этот пресловутый тазик! — потому что я блевал без остановки, забрызгивая мебель и ковер. „Сегодня, дорогая, да будет тебе известно, я трахнул шлюху!“ Она была готова ко всему, лишь бы я успокоился, потом разберемся. „Иногда очень даже полезно вставить пистон! Ну же, иди сюда, давай мы и с тобой побарахтаемся“. Она мягко отстранилась в ужасе и недоумении. Как же оградить дом от охватившего его безумия? Чем же она заслужила такое? Разве не положила она все на алтарь семейного счастья? Разве мы жили не в мире и согласии? Она знала, что у мужчин порой случаются „кризисы“, в которых она ничего не понимала и не хотела понимать, — гормоны, может быть. Но почему это происходит с ней и мужчиной, за которого она вышла замуж?

Я успокоился. Усталый и опустошенный, я уснул в кресле, в котором обычно сидел, возвращаясь вечером с работы. Проспал до полудня. Едва очнулся, как у изголовья появилась жена: „Тебе лучше?“ Я не ответил. Встал в ужасном похмелье, взял куртку и вышел».

Сегодня ты человек без возраста, у тебя больше нет жены, твои дети тебя забудут, шеф тебя заменил. Живешь один в крохотной клетушке. На скромные средства, которые пока еще остались, время от времени снимаешь себе шлюху. Пьешь с утра до вечера. Алкоголь — твое спасение, твой иммунитет. Живешь в мире, и только войне с самим собой нет конца.