Один лишний труп

— Ну уж нет, — буркнул Кадфаэль, — я тоже завалюсь на боковую и поднимусь не раньше, чем меня разбудит колокол. Неужто у меня меньше веры, чем у нахального молодого язычника, вроде тебя?

— Узнаю брата Кадфаэля! — уступчиво промолвил Берингар. — Но все-таки будь добр, замолви за меня словечко на заутрене. А уж если Он тебя не услышит, то мне протирать колени тем более ни к чему.

И Берингар, склонившись с седла, коснулся рукой широкой тонзуры Кадфаэля, как бы шутя благословляя его, а потом пришпорил коня и припустил рысью. Обогнав аббата, он почтительно поклонился ему и исчез за излучиной Вайля.

Брат Кадфаэль предстал перед аббатом сразу же после заутрени. Похоже, Хериберт не слишком удивился ни его появлению, ни его просьбе.

— Отец аббат, в этом деле я поддерживаю того юношу, Хью Берингара. Это я раздобыл улики, на которых держится обвинение. И несмотря на то, что он предпочел взять все на себя и избавить меня от какого бы то ни было риска, я не могу оставаться в стороне. Я прошу позволить мне пойти и разделить с ним это испытание. Сумею я помочь ему или нет, но я должен быть там. В таких обстоятельствах я не могу покинуть друга, тем более, что, обвиняя, он говорил и от моего лица.

— Меня и самого все это взволновало, — тяжело вздохнув, признался аббат. — Что бы ни решил король, я буду молиться о том, чтобы этот поединок не завершился ничьей смертью.

«А я, — с грустью подумал Кадфаэль, — даже не смею молиться об этом, ибо оба соперника стремятся к тому, чтобы один из них замолчал навеки».

— Скажи мне, — попросил Хериберт, — это правда, что этот человек, Курсель, убил того бедного паренька, которого мы похоронили в церкви?

— Увы, отче, в этом нет сомнения. Именно у него был тот кинжал, и только он мог обронить камень на месте схватки. Здесь все ясно — в этом поединке добро сразится со злом.

— Тогда ступай, — разрешил аббат, — я освобождаю тебя от всех обязанностей до завершения этого дела.

Ибо бывало, что подобные поединки длились целый день — до тех пор, пока участники были уже не в состоянии не только наносить удары, но даже держаться на ногах и видеть друг друга. В конце концов кто-то валился с ног от изнеможения и истекал кровью там, где упал, не в силах подняться. Если ломалось оружие, противники обязаны были продолжать бой руками, ногами и зубами. Случалось, что кто-то не выдерживал и молил о пощаде, но такое происходило нечасто, ибо означало поражение, обвинительный приговор Божьего суда и позорную смерть на виселице.

«Горькая участь, — подумал Кадфаэль, подоткнув рясу и выходя из ворот, — быть осужденным самим Господом и лишиться благодати. Однако, пожалуй, в этом можно усмотреть Божий промысел — само Провидение дает надежду правому. Имею ли я, — размышлял монах, — столько же веры, сколько и он? Интересно, неужто он и вправду хорошо спал?»

Как ни странно, Кадфаэль готов был в это поверить. Правда, сам он в эту ночь не сомкнул глаз.

Кинжал Жиля Сиварда вместе с обломанным топазом монах унес из замка с собой и оставил в келье, пообещав обеспокоенному мальчугану либо вернуть его, либо выдать взамен приличную награду. Но говорить об этом с Элин было еще рано: придется подождать до исхода дня. Если все обойдется, Хью Берингар сам вернет ей кинжал, ну а в противном случае... нет, о такой возможности он и думать не станет.

«Беда моя в том, — удрученно размышлял монах, — что, изрядно помотавшись по свету, я уразумел: сколь бы безупречно хороши ни были намерения Создателя в отношении нас, грешных, они порой не совпадают с нашими желаниями и чаяниями. И даже мое старое сердце может возроптать, если Господь — неважно, во имя какой высшей цели — сочтет за благо забрать из этого мира Хью Берингара, оставив в нем Адама Курселя».

За северными воротами Шрусбери, у замка Форгейт, теснились пригородные домишки и лавки. Там, где они кончались, по обеим сторонам дороги раскинулись луга, ограниченные изгибами реки. Королевские маршалы — распорядители поединка — подготовили арену на лугу, по левую сторону от дороги. Она представляла собой просторную, ровную, квадратную площадку, которую со всех сторон стеной обступили шеренги фламандцев со скрещенными копьями. Им велено было отгонять не в меру ретивых зрителей, которым могло прийти в голову сунуться на ристалище, а заодно и следить за тем, чтобы кто-нибудь из участников поединка не сбежал с поля боя. На невысоком холме за площадкой поставили кресло для короля, а пространство близ него было предназначено для придворных и знати.

С трех других сторон ристалище окружала густая толпа. Слух о предстоящем поединке, словно ветер, облетел весь город. Любопытно, что при всем этом столпотворении было довольно тихо. Разумеется, люди за стеной копий беспрерывно переговаривались, но столь приглушенно, что гул голосов над полем казался не громче жужжания пчелиного роя на солнцепеке.