Один на дороге

Был он крупным, лет пятидесяти, старался держаться свободно, но не сразу справился со скованностью, и ощущение неудобства некоторое время не исчезало ни у него, ни у нас — неудобства, в котором не были виноваты ни он, ни мы, а разве что память — память и война. По-русски он, естественно, не говорил, но это нас как раз не смущало: Лидумс немецким владел в совершенстве с детства; а я достаточно хорошо понимал, .хотя свободно разговаривать не мог из-за хронического отсутствия практики. Так что в разговоре Лидумс солировал, а на мою долю оставался, в лучшем случае, аккомпанемент. Но на большее я и не претендовал.

— Итак, — начал Лид уме, когда мы представились (гостя звали Хуго Фабльберг) и выяснили окончательно и бесповоротно, что наш гость согласен оказать нам всяческую помощь в пределах его возможностей, а мы, сознавая ограниченность этих его возможностей, не будем на него в претензии, если он не сможет чего-то из того, что мы от него ожидаем, — после всей этой дипломатической протокольной преамбулы и после исполненных живого интереса вопросов о погоде в Магдебурге и исчерпывающих ответов по этому поводу, итак, — начал Лидумс главную часть нашего разговора, — вы жили тут до войны.

— Я тут родился в двадцать седьмом году, — ответил Фабльберг, — и жил до сорок четвертого года ("до года девятнадцать сотен четыре и сорок", так звучало это в оригинале), когда был призван в армию, так как тогда шла война.

— Да, — согласился Лидумс, — война шла, совершенно верно. Не можете ли вы сказать, где вы тут жили? Особенно в последние годы?

— Я знаю, что вас интересует, — сказал Фабльберг, — так как товарищи, которые беседовали со мной и попросили меня предпринять эту поездку, ввели меня в курс дела — в той, разумеется, степени, в какой они сами в эту суть посвящены. Жил я постоянно от рождения в одном и том же доме.

— Лучше будет, если вы покажете на плане, — сказал Лидумс и извлек из стола тот самый, наклеенный на холстину, старый план. Он расстелил план на столе, Фабльберг коротко вздохнул и на секунду запнулся; мы промолчали. Тогда он сказал:

— Да, вот так... А жил я тут.

— Нас интересуют вот эти дома.

— Я знаю. Как видите, это достаточно далеко. Сам я в этих домах никогда не бывал. Но я знал человека, который там работал.

Если бы беседу вел я, то наверняка, не удержавшись, крикнул бы: "Кто он? Чем он там занимался? Да не тяните!.." У Лидумса выдержки было больше, и он сказал лишь:

— Это очень интересно. Продолжайте, — и подпер ладонью подбородок, показывая, что приготовился внимательно и долго слушать.

— Собственно, это будет очень небольшой рассказ. Какие-либо подробности об этом человеке мне неизвестны, хотя сам я ему очень многим обязан. Своей профессией. — Он посмотрел на свои руки, здоровенные ладони с сильными пальцами, с шершавой кожей, — Я впервые подумал о ней всерьез, когда познакомился с ним. И, наверное, тут большую роль сыграло даже не то, что он рассказывал о своей профессии, — не так уж много, — а как он рассказывал, иными словами — как он любил свою профессию. Тогда я был слишком молод, я был мальчиком и много не понимал. Зато теперь, вспоминая, я вижу, что он очень любил свое дело.

— У вас всегда было много хороших химиков, — кивнул Лидумс. Фабльберг озабоченно взглянул на него.

— Но он был врачом, а вовсе не химиком. Именно врачом. И я ведь тоже не химик, а врач. — Он тревожно приподнялся. — Если вы рассчитывали на меня, как на химика, то я разочарую вас...

— Нет, — сказал Лидумс, — все в порядке. . Просто я подумал, что он химик. А оказывается, он был врачом.

— Вы совершенно правы. Только я стал хирургом, а он не был хирургом. Он был терапевтом, однако, как он сам говорил, усмехаясь, терапевтом он был плохим, потому что в свою науку почти не верил. Это он сам говорил так. Он говорил, что если врач не верит в свои средства, то он плохой врач. И еще он говорил, что увидеть свою науку лучше всего можно не изнутри, а со стороны, то есть достаточно отдалившись от нее. И он говорил, что теперь видит свою науку достаточно хорошо, чтобы понимать, насколько она еще не есть наука, насколько она еще несовершенна.

— Значит, он не практиковал, — уточнил Лидумс.

— Да, конечно нет. Иногда, если кто-нибудь внезапно заболевал поблизости, из тех, кто его знал и кого он знал, он приходил и лечил, но делал это без всякого удовольствия.

— А вы говорили, что он был увлечен своим делом.

— Да, так это и было. Но он любил свое дело, мне кажется, таким, каким представлял его в будущем. Он верил в будущее.

— В будущее наци?

— Этого я не знаю. Я не помню, был ли он наци, да и какое это имеет значение сегодня? Во всяком случае, фанатиком он не был, я сужу по тому, что на политические темы он со мной никогда не разговаривал. Насколько я понимаю, он не одобрял и не осуждал, он просто не уделял этому внимания. Предпочитал не замечать.

— Интересно.