Один на дороге

— Еще? — Фабльберг задумался. — Да, вот. Он говорил о книге какого-то писателя, он не называл его, но уже потом я понял, что то был, видимо, Гюго. Там один господин награждает за подвиг какого-то унтер-офицера, предотвратившего несчастье, и тут же приказывает расстрелять его, потому что несчастье это стало возможным по вине того же самого унтер-офицера. И вот доктор Роттенштейнер сказал, что с ними, вероятно, сделают то же самое. Только, — тут он усмехнулся, — может быть, все произойдет наоборот: сначала расстреляют, а потом станут награждать.

— Веселый разговор... И в чем же он чувствовал ту вину, за которую его могли расстрелять?

— Этого он не говорил. Может быть, он имел в виду нацизм вообще?

— За что же их награждать? Хотя думать он мог, конечно, по-всякому ... Что вы еще можете вспомнить?

— Кажется, больше ничего, — сказал Фабльберг, помолчав. — Хотя, конечно, может быть, что-то еще и вспомнится: знаете, память — капризный инструмент, она готова к действию далеко не всегда. Вот свои операции я помню все, хотя их немало. Если что-нибудь придет в голову, я вам сообщу, но должен сразу предупредить: ничего конкретного там не будет ...

— Спасибо и за это. Как вы думаете, товарищ Фабльберг: что там все-таки размещалось? Могла это быть, например, больница?

— Больница? М-м...

— Маленькая больница для каких-то особо опасных больных.

— Не знаю, — задумчиво сказал он. — Вам ведь известно, мы теперь стараемся строить больницы подальше от городских центров, где-то в зелени, в тишине. Впрочем, по каким-то соображениям такая больница могла находиться и в городе. Тем более раньше. Но в подземелье?.. А, вот, вспомнил: была это больница или нет, но какие-то больные там, кажется, были. Да, совершенно определенно. Видите, память заработала, и я вспомнил: однажды доктор Роттенштейнер был настроен особенно мрачно, — я говорю "особенно", потому что веселым он не бывал вообще никогда, — и я не удержался и спросил его, в чем дело. Должен вам сказать, что я очень привязался к нему, мой отец погиб еще в тридцать девятом в Польше, хотя то была не очень страшная война. Итак, я спросил его, и он — не сразу, правда, — ответил, что иногда в мире все переворачивается с ног на голову. Когда больной выздоравливает, это должно быть радостью для врача, но временами получается наоборот, потому что бывают больные, которые должны умереть, и если они выздоравливают, то это нехорошо. Помнится, я тогда удивился и сказал, что, по-моему, это все равно хорошо, но доктор ничего не ответил.

— Та-ак, — протянул Лидумс, и мы с ним переглянулись. — Любопытная деталь ... Значит, вы виделись с ним ежедневно?

— О, разумеется, нет. Убирать я старался, когда его не было, потому что мне как-то легче было, когда никто не видел меня за этим занятием. А кроме того, он вовсе не каждый день бывал дома. Случалось, он не появлялся по двое и по трое суток.

— Уезжал?

— Возможно. А может быть, просто ночевал там или дежурил.

— Получал ли он почту?

— Да. Но только журналы, иногда какие-то проспекты. Не помню, чтобы он получил хоть одно письмо.

— А с вами никогда не пытались разговаривать о нем? Вы ведь были к нему ближе всех остальных и могли знать то, что другим было неизвестно: что он делает дома, что~ говорит, что думает, не слушает ли вражеские передачи...

— Приемник у него был, но он включал его редко, и слушал только музыку. Больше всего легкую. Садился в кресло и слушал, иногда с закрытыми глазами.

— Готовил он сам?

— Обедал доктор где-то в другом месте. Кофе варил сам, на спиртовке, по старинному обычаю. Дома съестного почти не держал. Хотя однажды, когда мама спросила, не может ли он помочь нам немного с продовольствием, — это было уже незадолго до того, как меня призвали на службу, — я попросил его, и он принес хорошей колбасы и сыра. Я расплатился с ним из денег, которые причитались мне за уборку.

— Значит, его жизнью никто у вас не интересовался?

— Нет. Потому что за ним все время следили, и он это знал.

— Это новость. Следили?

— Может быть, я неточно выразился. Может быть, не следили, а охраняли. Когда он выходил, за ним заезжала машина, где кроме шофера всегда сидел еще один человек. И привозила его та же машина. Небольшой "вандерер", восьмерка. Возле дома я нередко встречал одних и тех же людей, но в нашей округе они не жили, там я знал почти всех. А когда он звал меня на прогулку, — это бывало очень редко, — мне не раз казалось, что за нами кто-то следует, постоянно на одном и том же расстоянии. Я подумал, что это могут быть грабители, — доктор хорошо одевался, по виду его можно было принять за богатого человека, да он и не был бедным, — и сказал ему. Он ответил: "Не обращай внимания. Тебе ведь бояться нечего?". И добавил: "Каждый должен делать свое дело, и делать его хорошо. Тогда все будет в порядке". Больше я с ним об этом не говорил.

— И с тех пор, как вам пришлось идти в армию, вы его больше не встречали?