Один против судьбы. Повесть о жизни Людвига ван Бетховена

— Будут и посильнее, милый Шиндлер! Теперь я должен доказать миру, что в любом человеке есть искра; все зависит от человека, возгорится она или нет. — Он мог бы еще сказать кое-что на эту тему, но вовремя остановился и внезапно оборвал: — Вы допили свой кофе?

Он поднялся со стула, уплатил и, помахав рукой музыкантам, вышел из сада.

В коляске за два часа пути Бетховен не проронил ни одного слова, порой напевая какие-то мелодии. Иные обрывались сразу же, а другие он повторял многократно. Шиндлеру показалось, что у них есть что-то общее, нечто загадочно-ликующее.

«Что это происходит с Мастером? — раздумывал Шиндлер. — Что-то в нем бродит, зреет, растет — что-то необычайное. Возможно, возникнет новое творение, еще более крупное, чем „Торжественная месса“?

Да, конечно, что-то должно всегда гореть в человеке! Но боже милостивый, какое сияющее солнце может иметь в своем сердце он, Бетховен?

На венских афишах его имя уже не появляется. Все увлечены легкой итальянской музыкой. Правда, сейчас Бетховен переносит это легче, чем прежде, четыре года назад, когда слава, высоко вознесшая его после Венского конгресса, вдруг сразу угасла. Тогда казалось, что он полностью утратил веру в себя. А разрыв с Терезой Брунсвик едва не убил его. Он писал мало. Казалось тогда, что он полностью исчерпал свои возможности. Потом он постепенно стал приходить в себя.

Но в нем прорезывался совсем иной Бетховен. Кое-кто из друзей уже заметил это. Сотни раз толковали об этом в кофейне „У цветущего куста“. Он стал еще более замкнут, но внутри какой-то просветленный душой, словно в нем зажегся ровный загадочный свет. Не связано ли все это с новым замыслом? Может, он сочиняет Девятую симфонию, о которой не раз упоминал?

Но откуда в ней взяться радости? Под его крышей радость не обретается. Он одинок и заброшен, дом его запущен. Без конца меняется прислуга. Они ругают его, смеются над ним за его спиной, считая помешанным. И хотя он не слышит насмешек, но чувствует их.

Племянник Карл совершенно отравляет его существование. Композитор поместил его в лучший венский пансион, но парень не желает учиться, не слушает его советов. А ему всего лишь шестнадцать лет. Чего же ожидать дальше!

Здоровьем бедный маэстро тоже не может похвалиться. Одна болезнь сменяется другой. Его часто мучают легкие, больна печень и бог знает что еще! Немало есть и других причин, чтобы быть мрачным. Откуда же, из каких источников черпает он свою бодрость?

Некоторые говорят, что он год от году молодеет. Будто лет ему не прибавляется».

Раньше, чем Шиндлер успел произнести слова сомнений, дрожки остановились у дома, где жил Бетховен.

Не успели колеса остановиться, композитор, вскочив с места, вложил своему спутнику в руки кошелек и крикнул:

— Заплатите, мне некогда!

Он вбежал в дом и взлетел по лестнице, будто его пятидесяти двух лет как не бывало.

Когда через несколько минут Шиндлер вошел в комнату, Бетховен замахал навстречу ему нотной тетрадью:

— Есть! Уже есть!

— Что?

— Мелодия, которую я искал весь день!

Он бросился к роялю, расстроенному, с оборванными струнами, полопавшимися под ударами его пальцев, и проиграл что-то, в чем Шиндлер не усмотрел ни единого красивого такта. От прежней блистательной игры не осталось и следа. Виртуоз ударял по клавишам с невероятной силой, будто надеясь услышать хотя бы отдаленный намек на звук. А когда он хотел извлечь из клавиш пианиссимо, его туше было таким слабым, что мелодия не слышалась совсем. Жалкое нагромождение разорванных, как бы торчащих, как оборванные струны, отдельных нот — вот что было результатом его усилий.

Но лицо пианиста светилось таким же восторгом и священным огнем, как в те времена, когда он своей игрой покорял мир. Не могло быть сомнения: ему слышалась не жалкая трескотня, а мелодия, полная красоты и гармонии.

— Вы слышите? Слышите? Это песнь о радости! — победно закричал он и торжественно поднял вверх палец, желая подчеркнуть важность своих слов.

Шиндлер словно онемел. Он стиснул зубы, ничего не понимая и готовый скорее плакать, а не радоваться.

Но Бетховен уже не спрашивал ни о чем. Он как бы опустил занавес между собой и миром, умолк и ничего не видел вокруг. Он снова замкнулся в одиночестве, погруженный в свой таинственный мир, полный света.

Песня радости

Несколько недель спустя Шиндлеру уже многое было ясно, но потому-то он и тревожился. Он очень любил Бетховена и боялся за его будущее, беспокоился о его завтрашнем дне, о днях наступающей старости. Вот он идет к композитору в таком волнении, что размахивает руками и чуть ли не разговаривает сам с собой вслух. Он, Шиндлер, скажет ему все! Как это можно так вот опрокинуть все, что создавалось веками?

Девятая симфония! Она могла бы превзойти все предшествующие, если бы, конечно, маэстро послушался его совета. Разве есть что-нибудь подобное у Моцарта, Гайдна, Генделя или Баха!

Шиндлер уже говорил ему:

— Мастер, выбросьте из головы эту идею! Старые правила не позволяют ничего подобного.

А он рассмеялся и сказал:

— Не позволяют? Ну, вот я и позволю!