Один против судьбы. Повесть о жизни Людвига ван Бетховена

Мальчик мог не оглядываться: он узнал этот голос. Они незаметно выбрались из толпы гостей, окруживших певицу, и Людвиг повел учителя за руку по ступеням винтовой лестницы. Она была слабо освещена красной лампочкой, висящей там, где лестница делала поворот.

Улица была пустынна. Месяц освещал ее лучше, чем редкие фонари. Стояла тишина, и лишь из светящихся окон Фишера во втором этаже доносился приглушенный шум. Две темные тени в полумраке все дальше и дальше удалялись от этих окон.

— Маэстро, — растроганно проговорил мальчик, — если бы вы знали, сколько радости вы доставили сегодня маме!

— Но это же был твой подарок, Людвиг, не мой!

— Что бы я был без вас, маэстро!

— Я не за тем вытащил тебя в эту тьму, чтобы ты благодарил меня. Мне нужно поговорить с тобой о другом.

— Я знаю.

— Я давно к этому готовлюсь. — Горбатый органист наклонил голову, явно раздумывая, как ему начать. — Ты говорил, Людвиг, что у тебя было много учителей. Почему же ты не назвал лучшего из них, Тобиаса Пфейфера? — Краем глаза он испытующе взглянул на мальчика.

Людвига будто стегнули прутом:

— Мы обязательно должны сейчас говорить об этом человеке?

— Да, должны. Это великий музыкант. Скажу больше — гениальный. Певец, актер, скрипач, пианист, флейтист, а в игре на гобое ему нет равных.

— Да, это правда. Но пожалуйста, маэстро, чем меньше мы будем говорить о нем, тем лучше. Я рад, что он пробыл в Бонне только год.

— Мне приходилось слышать, что он был к тебе чрезмерно строгим.

— Строгим? — Мальчик мрачно рассмеялся. — Беспощадным! Да если бы он подобным образом обращался с лошадью, и то люди возмутились бы. Но мне следовало бы рассказать все по порядку.

— Этого я и хочу.

— Когда Пфейфер появился в Бонне, отец предложил ему поселиться у нас. Потом сговорились, что вместо платы за стол и квартиру он будет учить меня. Он и учил — на рояле, на флейте, на скрипке. Учил меня всему, чему только хотел. И был он мастер на все руки. О каком бы предмете ни шла речь из любой области музыки, Пфейфер неизменно был осведомлен. Он умел все: от важного — исполнения самых серьезных музыкальных произведений, до самого незначительного — подражания всевозможным птицам. А свистел как истинный художник.

Больше всего мы, дети, любили, когда он превращался в волшебника. В его чувствительных пальцах вещи исчезали и сразу же являлись в другом месте. Он умел превратить в ничто серебряную монету и потом вытащить ее у кого-нибудь из-за уха.

Он не был плохим наставником для меня, пока оставался трезвым. Но горе было мне, когда он запивал! Как в сказке, превращался он из веселого человека в дикого зверя. Сколько раз бывало, что они возвращались с отцом из трактира за полночь, и его вдруг осеняло, будто он со мной в этот день не занимался. Они извлекали меня из постели и тащили к роялю. Мне было тогда восемь лет. Можете себе представить, как я пугался со сна. Я отбивался от них изо всех сил — так мне хотелось обратно в постель. И матушка заступалась. Но они оба бывали как одержимые. Приходилось садиться за рояль и играть до утра. Слезы заливали мне лицо, а я не мог их даже вытереть.

Если я уж слишком сопротивлялся, они запирали меня в чулан, набитый рухлядью, давали в руки скрипку, показывали в нотах какое-нибудь трудное место и приказывали:

«Играй! До тех пор играй, пока не будет ни малейшей ошибки!»

И я играл при свече, а потом впотьмах. А мои учителя сидели в кухне, допивали принесенную бутыль и слушали. И удивительно то, маэстро, что я не питал злобы к Пфейферу. Он-то, наверное, считал себя правым. Часто он кричал мне: «Только работай, работай как одержимый! Я сделаю из тебя музыканта из музыкантов!» Не люблю вспоминать о нем, не хочу о нем слышать, но дурного слова о нем не скажу. Мне всегда казалось почему-то, что он ужасно несчастен.

— Ты прав. Он был одним из немногих музыкантов, остро ощущавших унизительность своего положения. Великий художник — и, в конце концов, господский лакей. Оденут его в ливрею: иди, слуга, пой во время ужина, чтобы милостивый господин лучше пережевывал жаркое из поросенка! Дух и денежный мешок противостоят друг другу. Труженик против дармоеда!.. Ну, не хмурься, ты тоже ходишь в замок в лакейской ливрее, с той разницей, что слуги носят красный фрак, а мы, музыканты, — зеленый.

— Маэстро, вы уже говорили сегодня об этом. Мне тяжко это слушать. Лучше посоветуйте, как освободиться от этого рабства. Вы же мне обещали. И почему мы должны говорить о Пфейфере?

— Потому, что я хочу от тебя того же, чего и он хотел!

Нефе остановился, положил свои длинные руки на плечи мальчика и с силой сжал их. Мальчик чуть не вскрикнул от боли. Но сдержался. Чувствовал, что наступила минута, когда он узнает что-то такое, чего так жадно ожидал. А Нефе промолвил каким-то особенным, незнакомым голосом: