Один против судьбы. Повесть о жизни Людвига ван Бетховена

— Я как раз кончаю свою Первую симфонию. И я решил, что потом напишу новую и прославлю в ней ваших мужественных борцов за свободу и человечность. Не знаю, удастся ли мне это. Я не пишу с такой легкостью, как Моцарт, и не обладаю гигантским опытом Гайдна. Но я вложу в этот свой труд все, что знаю, все, что чувствую.

Глаза Бернадотта сверкнули.

— Прекрасная мысль! Посвятите это сочинение тому, кто является первым защитником республики — Наполеону Бонапарту!

Бетховен утвердительно кивнул головой. В его душе уже звучала мелодия мужественной песни, исполняемая оркестром, он отвечал собеседнику односложно. Бернадотт понял это и откланялся, предоставив композитора самому себе.

Так началась дружба генерала с музыкантом. Она быстро крепла, и вскоре Бетховен стал частым гостем в доме посла. Это стало достоянием венского общества, так как Бетховена знал в столице чуть ли не каждый. Все узнавали его, когда он, по обыкновению мрачный, с руками, заложенными за спину, в своем прославленном сюртуке, проходил по улицам Вены, привлекая внимание своей характерной наружностью.

Опытный Сальери, все еще продолжавший давать Бетховену уроки вокальной композиции, предостерегал его:

— Сдается мне, что дорожка от вашего дома к французскому посольству слишком хорошо протоптана.

— Это кому-нибудь не по душе?

— Мне-то нет. И все-таки я дам вам дружеский совет: сторонитесь дома Бернадотта. Тайная полиция осведомлена о каждом, чья нога ступает там!

Композитор сердито тряхнул головой так, что грива его черных волос взметнулась.

— Разве нет, однако, мира между Францией и Австрией?

— Вы наивное дитя! — сухо рассмеялся Сальери. — Какой такой мир? Только перемирие, пока император соберет новые войска и обретет новых союзников! — Он заговорил приглушенным голосом: — Говорят, что присутствие французов в Вене побуждает народ к волнениям. Того и гляди, уличные беспорядки начнутся!

— Беспорядки? Я уверен, что в Вене не найдется и десятка человек, которые вздумали бы выступать против Бернадотта.

— Per amor di Dio![7] — перешел на родной итальянский язык раздраженный Сальери, всплеснув руками. — В музыке вы толк знаете, Бетховен, но в политике вы сущий bambino.[8] Да за деньги найдется не десять, а целый батальон бродяг, которые перебьют окна французам!

— Неужели найдется кто-нибудь, кто дал бы хоть единый грош на такое безобразие?

— Ненависть к врагам императора — это не безобразие, а добродетель, — с двусмысленной усмешкой ответил Сальери. — Ну, а кто даст на это деньги? О, caro amico![9] Только такой наивный человек, как вы, не способен понять этого. Вы возлюбили Бернадотта, потому что он molto amante della musica,[10] но таких много и среди наших дворян. Вот к ним вы и держитесь поближе!

— Я не позволю, чтобы мне указывали, куда мне ходить и куда не ходить!

Сальери пожал плечами, как бы снимая с себя ответственность.

— Как вам угодно. Я вас предупредил. То, что я говорил о возможности выступлений против французов, это, разумеется, grande segreto,[11] об этом ни слова! — добавил он решительно.

Бетховен молчал, конечно, но посещать молодого французского генерала продолжал.

Поглощенный всегда своими замыслами, Бетховен не интересовался происходящим вокруг. Когда в один из весенних дней он спешил в посольство, ему было невдомек, что в городе неспокойно. Толпы мужчин и женщин торопились куда-то, где-то вдали слышался военный оркестр.

В этот день Вена готовилась к встрече австрийских волонтеров — участников войны. Их возвращалось куда меньше, чем когда-то уходило. Многие сложили свои головы на итальянских равнинах. Сегодня, пять месяцев спустя после последнего выстрела, жители страны, потерпевшей поражение, снова ощутили его горечь.

Кто-то из правителей рассудил, что боль лучше всего перелить в гнев. Неподалеку от французского посольства стали появляться небольшие группки неприметных личностей. Они что-то кричали проходящим толпам, указывая на здание посольства, подстрекали их. Бетховен ничего этого не замечал. Однако, как только он вошел на ступени, ведущие в бывший дворец Лихтенштейнов, он заметил то, чего раньше не бывало. Над входом трепетал трехцветный флаг Французской республики.

Он нашел Бернадотта стоящим у окна, рядом с молодым адъютантом и скромным скрипачом Крейцером.

— Заметили ли вы, как полиция о нас заботится?

— Полиция?

— Конечно! Вон там, напротив, стоят в толпе ее наемники. Они подстрекают народ против нас.

— Почему вы думаете, что эти люди наняты? Кое-кого вид вашего флага раздражает и без особых побуждений.

Бернадотт лукаво прищурился:

— Мы имеем сведения об отношении к нам. Знаем, как ненавидит нас двор. А наш флаг? Ну конечно, кое-кому он не нравится. Но это наше право украсить нашу резиденцию цветами своей родины. Разве на доме посла Сардинии не висит сардинский флаг, а над посольством турецким — турецкий? Однако предоставим событиям развиваться как положено! А мы лучше послушаем немного музыки. Вы сыграете нам, Крейцер?

Крейцер и Бетховен погрузились в музицирование, а Бернадотт и некоторые члены посольства являли собой благодарную публику.