Один против судьбы. Повесть о жизни Людвига ван Бетховена

— То же произошло и с моей Третьей симфонией «Героической»! Тогда во время ее исполнения некий добряк, сидевший на галерке, предлагал крейцер… — От горького воспоминания у него перехватило горло. И сразу же он продолжил: — Если позволите, я расскажу вам еще кое-что о Пятой симфонии, названной мною симфонией Судьбы. Прямо в начале там слышится, как судьба стучится в дверь. — Бетховен быстро поднялся со стула и энергично проиграл на фортепьяно два первых такта.

Гёте вполголоса повторил мелодию, которая и в самом деле звучала так, будто кто-то стучал в дверь. Он покачал головой:

— Судьба настигает, и судьба недобрая… Как я это понимаю!

— О, дорогой маэстро, уж вам ли не понять меня! Зло в самом деле ломилось в мои двери — и сейчас ломится непрестанно. Я глохну — медленно и неотвратимо. Но человек не должен поддаваться. Моя симфония Судьбы — симфония воинственная. Человек ведет сражение с судьбой, не уступает ей.

Я много страдал, но наконец снова обрел свою прежнюю жизненную силу и сказал себе: только мужество! При всех наших телесных недугах должен победить дух! И Пятая симфония, полная тяжкой борьбы, кончается так, что должна подбодрить каждого, страдающего подобно мне. Знаете, ваше превосходительство, самым большим счастьем моим было, когда я мог своим искусством хоть сколько-нибудь помочь людям несчастным и страдающим.

— Вы сильный человек и благородный, — серьезно произнес писатель. — А как ваша Шестая симфония? Вы написали их шесть, не правда ли?

— Шестая? «Пасторальная»? Я облегчил обществу ее пониманием, тем что отдельные части обозначил точными наименованиями: «Пробуждение бодрых чувств по прибытии в село», «Сцена у ручья», «Веселая компания поселян», «Пастушеская песня» и тому подобное. Сейчас я работаю над Седьмой и Восьмой симфониями.

— Одновременно? — удивился Гёте.

— Да-да! — засмеялся композитор. — Ведь вся моя жизнь заключена в нотах, и едва одна вещь готова, другая уже начата. Часто я работаю над тремя, четырьмя сочинениями одновременно.

— Значит, эти ваши две симфонии мы скоро услышим?

— Услышите непременно, но, точнее говоря, не так уж непременно. После исполнения Пятой некоторые критики написали, что просто не понимают ее. Это хотя бы честно, по крайней мере! Но немало и таких, которые бранят произведение искусства только потому, что не понимают его.

— Ну, так, наверное, будет во веки веков. Большинство людей упорно противятся новому. Laudatori temporis acti[22] никогда не переведутся, — заметил поэт и добавил: — Надеюсь, что со временем мы услышим в Веймаре все ваши симфонии. Но особенно хвалят ваши свободные импровизации. Вы оказали бы мне большую любезность, если бы сыграли мне что-нибудь. Усердно прошу вас об этом!

Композитор охотно сел к фортепьяно. Он, который с таким презрением относился к знати и брата императора только что не бил по пальцам, сейчас был покорным, незначительным, готовым выполнить любое желание своего гостя. Старенькое фортепьяно под его руками изливало поток восхищения и любви. Он был охвачен пламенем чувства.

Гёте сидел откинувшись на спинку кресла. Он слушал, и его душа тоже пламенела. Но по-иному. Это не было горение факела. Так горит лампа в гостиной — ровным, спокойным пламенем. Он еще никогда не слышал такой игры и не мог оторвать взгляда от лица пианиста. Вот художник, способный с такой силой отдаваться своему искусству, что в голову ему бросилась кровь и вены на висках, того и гляди, лопнут!

Страстная мелодия звучит и звучит, но поэт наконец встает, натягивая перчатки на свои выхоленные руки. Визит окончен.

— К сожалению, я должен идти, — с улыбкой произнес Гёте. — Это было великолепно. Я никогда не встречал художника столь собранного, столь энергичного и проникновенного, как вы. Вы еще многое скажете миру!

Коренастый силач был наверху блаженства, как ребенок, которого похвалили. Каждый звук дорогого голоса звучал для него как благовест. Заикаясь, он произносит:

— Позвольте мне проводить вас!

Поэт учтиво отказался:

— Вы очень любезны, но в этом нет необходимости. Меня ожидает экипаж. Я слышал, как он только что остановился перед домом.

Бетховен разочарован. Экипаж? Как мог Гёте слышать экипаж, когда он играл так, что сердце его едва не разорвалось?

Гость тотчас же заметил огорчение композитора и поспешил утешить его:

— Я был бы очень счастлив, если бы вы завтра после обеда согласились немного погулять со мной.

— С удовольствием, с истинным удовольствием! — сердечно ответил Бетховен.

Но прогулка на другой день не принесла ему ожидаемой радости. Ему казалось временами, что поэт похож на совершенное произведение скульптора, безупречно выполненное в каждой линии, благородное — но холодное. Он еще не понимал, как различны их натуры: один — воплощение спокойствия, другой — истинный пламень.

Оба добросовестно старались понять друг друга. И действительно, не было тогда в Европе более значительных людей, чем они да еще Наполеон. И вот этот, третий, неожиданно разделил их.

Гёте рассказывал, как он встречался с императором и как тот приветствовал его словами:

«Вы воистину Человек!»