Один против судьбы

«И все же, Тереза, любовь делала меня сильнее. Ни один период моей жизни не был таким плодотворным, как этот. Хорошо, что уже в детстве я научился забываться от горя в работе! Моя жизнь, милая любимая девушка, стала похожа на тот холодный чулан, в который меня запирали в детстве.

В отчаянии я пробиваюсь от страдания к радости! И число творений моих все увеличивается, растет и слава. Если бы так же возрастала моя радость!»

Мысленно он перебирал все сочинения, написанные в дни болезни и печали.

Среди них возвышались большие симфонии. Четвертая, сочиненная после «Героической», полна радостного настроения того лета, когда в Коромпе родилась надежда на счастье. Ио уже через два года в Пятой симфонии — симфонии Судьбы — солнце счастья зашло. Болезнь преследовала неотступно. Слух музыканта находился под угрозой, отчаяние охватывало его. Однако эта несокрушимая душа продолжала искать путь к свету. Он искал его наедине с природой, и свидетельством тому Шестая симфония, композитор недаром дал ей название «Пасторальная». Пастушеская, сельская, она была сладостно спокойной. Правда, впервые она прозвучала в кровавом 1809 году, когда Австрия возобновила воину против Франции.

Бетховен не забудет этих дней! В апреле симфония была издана, а через четыре педели над Веной рвались снаряды. Кольцо наполеоновских войск сдавило город со всех сторон. При обстреле Бетховен вынужден был скрываться в подвале дома, где жил брат его, Карл, сидел, заложив уши ватой, оберегая больной слух, потому что на город изливалась лавина железа и огня, земля сотрясалась от грома пушек, окружающие дома были объяты пламенем.

Когда гарнизон сдался и бомбардировка прекратилась, беды не кончились. Город заняли французы, связь с деревнями прекратилась, мосты через Дунай были разрушены. Наступил голод. На город была наложена контрибуция в пятьдесят тысяч дукатов.

В сумятице, когда неприятельские пули стучали о степы домов, перестал дышать благородный Гайдн, и его похоронили украдкой. Бетховен со вздохом отогнал воспоминания и медленно сложил исписанные листки, чтобы отнести их наконец на почту.

Едва он взял в руки шляпу, как в дверь раздался стук. Кто же это опять? На каждом шагу, во всякое время дня его донимали незваные чужестранцы. Обычно им не нужно ничего, кроме возможности похвастать дома, что они пожали руку величайшему из живущих на свете композитору и видели его квартиру, о беспорядке которой ходило множество толков.

Стучавший не стал дожидаться приглашения. В дверях появился худощавый человек болезненного вида, со жгучими глазами.

Бетховен, готовый уже взорваться гневом, рассмеялся, увидев старого знакомого, Франца Оливу. Он любил этого юношу, служащего одного из венских банков, по вечерам изучавшего разные искусства и особенно увлекавшегося музыкой.

— Маэстро, несу весть, которая вас заинтересует. Только что я узнал, что через неделю приедет герцог Веймарский! Уже прибыл гофмейстер и готовит для него покои.

— Что же в этом интересного? — произнес композитор разочарованно. — Летом поминутно натыкаешься здесь на всяких герцогов и князей. Сколачивают союз против Наполеона. Он где-то в России, а эти плетут заговоры. Похоже, что восемьсот двенадцатый год принесет Австрии новую воину.

— Но с герцогом Веймарским…

Композитор не дал ему закончить. Он помахал письмом, которое держал в руках, загремел:

— Никакой герцог меня не интересует! Может быть, он вознамерился нанять меня в услужение? Скажите ему прямо, что я не нуждаюсь в его милостях. Даже лучшие из этих господ способны на низость. Шесть лет назад Лихновский дошел до того, что выломал замок в моей комнате, чтобы принудить меня к послушанию.

— Однако теперь вы в хороших отношениях! — засмеялся Олива.

— Это не моя заслуга. Но примирения не было долго. Больше четырех лет я не знался с ним. В обществе он значил для меня не больше пустого кресла!

Бетховена задели за больное. Разве не господа виноваты в том, что он вынужден писать вот такие отчаянные письма, как то, что держит сейчас в руке?! И не оскорбляет ли его всю жизнь эта высокородная публика?

— Такова знать! А вы приносите мне «радостную весть», что какой-то новый бездельник приезжает. На какого черта он мне нужен?

— Если бы вы дали мне вставить хоть слово! Вместе с ним едет и Гёте! — сказал Олива, с лукавым видом наблюдая за выражением лица композитора.

Губы Бетховена радостно дрогнули. На мгновение он утратил способность говорить, потом выдохнул:

— Приедет Гёте?

Он положил письмо на стол, подбежал к молодому человеку, сильными руками стиснул его плечи.