Один раз в миллениум

— У вас есть сигарета?

— Нет. Я не курю. Но могу принести, попросить у кого-нибудь.

— Тогда не нужно. Врачи считают, что мне не следовало бы курить, — она откинулась на спинку стула и закрыла глаза. — Это была такая встреча, — почти шепотом продолжала она, — вы не можете себе представить, что с нами происходило тогда. Сo мной никогда не бывало ничего подобного, — она открыла глаза. — Говорят, у людей есть свои биоритмы. Физические, эмоциональные, интеллектуальные. Так вот, тогда наши биоритмы, очевидно, совпали. И получился взаимный всплеск чувств. Я потом долго не понимала, что со мной случилось…

Она посмотрела на свою пустую чашку. И вдруг попросила Дронго:

— Налейте мне коньяка.

Он плеснул янтарной жидкости в ее пузатый бокал. Затем сел напротив нее. Она сделала глоток, другой и благодарно кивнула.

— В общем, мы не предохранялись, — решительно, словно бросаясь в воду с обрыва, сказала она, — и когда он уехал, я обнаружила, что жду ребенка. Рожать я не могла, объяснить, от кого этот ребенок, было невозможно. Да и перспектива стать матерью не входила в мои планы. В общем, я сделала аборт. Очевидно, я несколько запоздала, нужно было решиться на него немного раньше. А может, повлияла сама обстановка, которая была у нас в Киеве. Тогда, после Чернобыля, радиация дошла до Скандинавии. Не знаю. Точно мне никто ничего не говорил. Но врачи сказала, что детей у меня не будет. Никогда. Вот тогда я и решила поменять свою жизнь. Перешла на работу в прокуратуру и стала совсем другой. Совсем…

— Извините, — сказал Дронго. — Я не хотел вас обидеть.

— Вы не обидели. Вы просто заставили меня вспомнить главную трагедию моей жизни. Я так хотела родить мальчика! И у меня ничего не получилось. Может, моя дочь подарит мне внука. Как вы думаете?

— Может быть, — хмуро согласился Дронго. Протянув руку он дотронулся до ее руки.

— Вы красивая женщина, — сказал он печально.

— Это вы говорите, чтобы меня успокоить? — спросила она, взглянув на него.

— Нет. Вы действительно красивая женщина.

— Думаете, что я еще могу нравиться мужчинам?

Она попыталась улыбнуться, но губы у нее дрожали.

— Безусловно. Я думаю, вы сами знаете, что нравитесь мужчинам.

— Не нужно мне льстить. Сначала наговорили гадостей, а теперь подлизываетесь, — она медленно вытащила руку из-под его ладони. — Ладно, я лучше пойду в эту комнату отдыха и приведу себя в порядок. Кажется, там есть туалет. У меня сейчас глаза потекут из-за вас.

Она поднялась, взяла свою сумочку, а потом взглянула на Дронго:

— Странно, вы ведь тоже не ангел. Умеете причинять боль. Сама не понимаю, почему я вам все рассказала. Я об этом не говорила никому, даже матери. Как это вам удалось?

И не дожидаясь ответа, она пошла в комнату отдыха. Ей не хотелось появляться в приемной, где ее могли увидеть в подобном состоянии, понял Дронго. Он взглянул на бутылку коньяка. И неожиданно для себя налил внушительную порцию. Медленно выпил.

«Я не ангел, — подумал Дронго, — она абсолютно права. Терзаю женщину только для того, чтобы добыть информацию. Сначала я испортил настроение Халуповичу, заставив его признаться в интимной связи с Ниной, а потом добил несчастную женщину, вынудив ее рассказать о трагедии, которая произошла столько лет назад. Может, я становлюсь садистом и мне нравятся подобные победы над людьми? Нет. Мне не нравится, что они страдают. Мне это совсем не нравится. Но нужно добиться истины. Это не охота, у меня нет азарта игрока. Это, скорее, тот нравственный закон внутри нас, о котором говорил Кант. Как он сказал? Есть две вещи, которые поражают его более всего. Звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас. Бог и совесть. Или это одно и то же? Я иногда жалею, что не могу проникнуться религиозным сознанием. Возможно, что Бог существует в виде некой непонятной нам субстанции. Возможно, агностики правы и мир непознаваем. Но поверить в упорядоченное существование, рая и ада я все равно не могу. Может быть, в этом моя трагедия? Может быть, поэтому я так настойчиво пытаюсь покарать всех негодяев в этой жизни, добиться справедливости сегодня и сейчас, потому, что не верю в существование другой, загробной? Может быть, мой собственный нравственный закон оказался столь сильным и столь важным для меня, что именно это вылилось в конечном счете в мое призвание. Я ведь много раз мог изменить свою жизнь. Стать таким, как все. Научиться немного лгать, немного молчать, немного льстить, немного воровать, немного притворяться, немного ненавидеть, немного любить. И жить, как все. Нет. Нет, нет и нет. У меня бы это не получилось все равно. Я бы все равно сказал мерзавцу, что он мерзавец. Я бы все равно не научился здороваться с проходимцем и перестал бы уважать себя, если бы промолчал, видя очевидную несправедливость.