Один шаг

Мы все выскочили во двор и увидели, как, не разбирая дороги, прямо по грядам, переваливаясь с боку на бок, бежал лесник. Догадаться, в чем дело, было нетрудно: Филипповна обеими руками держала знакомый номер «Лесных зорь». Сначала она стояла неподвижно, словно окаменев, потом со страшным криком упала на землю.

– Сыночек!.. Кровинка моя родная! – заголосила Филипповна. – Нехай бы я лежала мертвой в могилке, нехай меня б живую в землю заховали, а ты б на солнце глядел своими очами...

– Пилиповна!.. Пилиповна!.. – тормошил ее лесник. – Чего ты эту дуру слухаешь! Не твой совсем Павлушка на карточке пропечатан. Чуешь, не твой Павлушка, чужой там... Чуешь?

Но старуха ничего не слышала. Худые, согнутые годами плечи ее вздрагивали, несоленые, как вода, слезы текли по морщинам... Какое ж горе перенесла эта несчастная женщина, если сейчас, долгие годы спустя, она переживала его с такой же остротой, как будто оно обрушилось на нее вчера или сегодня!

Мы все стояли возле, не зная, чем помочь, что сделать, и я не заметил, как подбежала запыхавшаяся Вивея.

– Что здесь случилось, Парамон Петрович, что случилось?

Я молча показал на газету, которую Филипповна все еще не выпускала из рук.

– Кто же это сделал? – невольно вырвалось у Вивеи. Она наклонилась над старухой и начала молча гладить ее седую голову.

Бабка Параскева стояла в сторонке, плотно сжав губы и сощепив пальцы на палке. Ее желтое, высохшее лицо выражало живейший интерес к происходящему.

– И уродятся ж такие Параскевы-пятницы. – Лесник посмотрел на нее с нескрываемой злобой. – Чуть где горе – там и Параскева, негодница божья! Где помер кто – тут как тут! Не корми, не пои, только дай первой про твое горе тебе ж сказать. И разносит, и разносит беду, как ветер пыль! На наш кордон аж за семнадцать верст приперлась, небось, пятки, сучья дочь, посбивала, только б поглядеть, як матка по сыну убиваться будет!

– Неласково гостей, Парамон Петрович, встречаешь. Гляди, как бы бог не наказал, – притворно вздохнула бабка и, подняв глаза к небу, мелко, наспех перекрестилась.

– А ну-ка брысь с моего кордона! – рассвирепел лесник. – Чтоб через минуту ноги твоей тут не было!

– Что ж, и уйду, – с деланным смирением промолвила бабка. – Мне все одно в «Новую силу» надобно. У Николаевича в городе девка под машину попала... На базаре сама слыхала... Пойду, объявлю родителю.

И она ушла, так и не взглянув больше на вздрагивавшую от рыданий Филипповну, ушла мелкой суетливой походкой занятого человека, высоко взмахивая палкой и ставя ее прямо перед собой.

Все так же голося и вспоминая сына, Филипповна вдруг поднялась с земли и, шатаясь, заковыляла к дому. Мы молча последовали за ней, боясь, как бы она с горя не сотворила над собой какой беды. Старуха раньше никого не пускала в свою половину, но теперь оставила дверь открытой, словно приглашая зайти, и я в третий раз переступил порог душной, заваленной растениями комнаты.

Большой черный сундук, в котором на деревне, обычно хранят приданое, стоял в дальнем углу. Филипповна отперла замок, подняла тяжелую крышку и достала со дна пачку перевязанных бечевкой тетрадей и книг. Руки у нее дрожали.

– Бери! – обратилась она к Вивее. – Теперича все твое. Ничегошеньки теперича не надо. Нема моего сыночка на свете белом, кровинки моей родной...

Привычным движением она открыла створки подпола и, нагнувшись, достала знакомую сулею, а за ней и оброненную мной бутылочку с притертой пробкой.

– И ты наливай зелья, сколько тебе треба. – Филипповна смотрела на меня. – На что мне теперича от добрых людей ховаться!..

Вивея взглянула на меня с укором, и краска стыда залила мое лицо.

– Нехай люди глядят, что мой сыночек сделал. «Все, мама, для людей стараюсь, для твоих внуков и правнуков...» Не дождалась внучонка я, не дождалась...

Филипповна внезапно смолкла, и лицо ее, до этого непривычно осмысленное и лишь тронутое страданием, снова начало принимать обычное тупое выражение, глаза стекленели, взгляд гас, становился безразличным и отсутствующим.

– Пинус сильвестрис... Пинус стробус... Пинус гамата... – забормотала старуха. Это бессмысленное бормотание латинских названий было страшно, я почувствовал, как холодок забрался мне под рубашку, и жгучая ненависть к тем, кто породил это незаживающее горе на нашей земле, больно и зло полоснула по сердцу.

– Филипповна, успокойтесь! Филипповна, не надо! – крикнул я, не в силах сдержаться.

Старуха осталась безучастной и, казалось, не замечала окружающего.

– Бегония рекс, бегония эксимия, бегония акутифолия, бегония нитида, – продолжала она, не повышая голоса, и эти непонятные мне слова звучали, как заклинания.

– Не могу слухать, – первым признался дедок. – Головой об землю биться хочется...

Мы вышли, вернее, выбежали, оставив Филипповну на попечение Вивеи.

– Да, богато горемык после войны по нашему лесу бродит, – задумчиво произнес Харитонович.

– Богато, – согласился лесник. – Бо-га-то!

Дедок ничего не сказал и лишь тяжело вздохнул.

Где-то вдалеке, за лесом, громыхнуло и смолкло.

– Неужто гроза? – осторожно, еще не веря, спросил лесник.