Один шаг

На ферме уже кончали доить. Заведующий Кузьма Иванович сначала ждал ее, а потом послал за подменной Любкой, и та, заспанная после вчерашней гулянки, только что явилась и, сладко позевывая, шла с подойником к тому месту, где стояли Степановнины коровы.

– А ну-ка дай! – Глаша на ходу выхватила у нее ведро.

– Ты что, не с той ноги встала? А может, и совсем не ложилась? – спросила вдогонку Любка. Она окончательно проснулась, и на ее круглом, смазливом лице появилось выражение беззлобного любопытства.

На свое счастье, Глаша ничего не слышала, она мчалась в раздаточную за халатом и столкнулась с заведующим фермами.

– Спознилась я, Иванович, – торопливо бросила Глаша.

– Бачу, что спознилась, Степановна. Первый раз за столько годов бачу... Может, захворалось? Аль лишнего погуляла по молодости?

– Какие там гули! – отмахнулась Глаша и вдруг вспыхнула: не с подковыркой ли спросил про гулянку Кузьма Иванович?

В коровнике привычно пахло парным, теплым молоком, коровьим потом, навозом, с разных сторон доносились глухие, шелестящие звуки молочных струек, бьющих в ведра, в белые шапки пены, тихие вздохи коров и похрустывание травы.

Степановна подбежала к мычавшей от нетерпения Звездочке, своей любимице, подбросила ей охапку травы, коснулась рукой междурожья, так, как умела касаться только она, Глаша – властно и ласково, – уселась на скамеечку и начала доить, как доила изо дня в день вот уже семнадцать лет подряд.

Работа не мешала горьким Глашиным думам, тяжелому предчувствию – что-то будет? Как

вести себя теперь? Первой кинуться в драку или сделать вид, что ничего не произошло? Больше всего ей не хотелось, чтобы кто-нибудь заметил ее тревогу, подумал, будто она придает хоть какое-либо значение сплетне, глупым слухам.

Другие доярки уже освободились и собрались в сливном помещении поболтать о том, о сем, а Глаша все бегала с полным подойником к весам, смотрела, как учетчица Нина писала ей килограммы, и возвращалась опять к коровам, пока не выдоила последнюю, десятую.

– Не добрала сегодня до потолка, Агафья Степановна, – сказал завфермами, заглядывая через плечо учетчицы.

– Спешила она, Иванович. Глянь, как раскраснелась, – вступилась за Глашу старая Петровна.

– Районный рекорд скоростной дойки ставила, – прыснула Катька Шелест.

– Соревноваться с тобой будет: ты с аппаратом, она руками, – подлила масла в огонь Любка.

Чуть насупясь, исподлобья, следила Глаша за каждым, кто встревал в разговор, рывком поворачивала голову – не брякнет ли кто ненужное, обидное слово. Никогда Степановна не смотрела так на своих подруг, всегда открыто, весело, не то, что сейчас.

– Язык у нашей Глаши отнялся вроде, – не унималась Катька.

– Да погоди, перепелица! – Петровна уставилась на Глашу добрыми глазами. – Что-то ты и верно на себя не похожа. И взор темный какой-то...

– Да не темный он, Петровна! – Степановна вдруг распрямилась и тряхнула головой. – Чего ему темному быть, когда я вчерась письмо от своего Игната получила.

– Да ну! – дружно ахнули подруги. – Покажь!

– Дома оставила.

– А не врешь?

– Вот еще, – Глаша по привычке дернула плечом. – Думаю, приедет скоро...

– Счастье-то тебе привалило какое, – заулыбалась Петровна.

– Так бы сразу и сказала. – Кузьма Иванович провел ребром ладони по усам, как бы прихорашиваясь или же предвкушая праздничное угощение, которое предстоит по такому знаменательному случаю. – А я-то думаю, что с Агафьей Степановной?.. Коли вернется, может, и совсем работу оставишь?

– Видно будет, – ответила Глаша с единственным намерением – поднять цену Игнатову письму.

Вскорости ферма опустела. Стадо погнали на выгон, доярки разбежались по домам, а Глаша задержалась, пошла в моечную мыть бидоны. Одну стену в моечной разломали – сюда пристраивали доильный зал, – и Глаша, занимаясь своим делом, могла каждый день незаметно наблюдать, как монтируют аппараты.

– А, Глашка пришла, привет! – крикнул Володька Пестун пьяным голосом. Он сидел верхом на лестнице и свинчивал трубы.

– Мое почтение, Степановна! – сладенько пропел усатый каменщик Иван Павлович. – Со вчерашнего дня не видел тебя, соскучился. Как здоровийце драгоценное?

– Твоими молитвами, – передразнила его тем же тоном Глаша.

– Спалось-то как, Степановна? Сны какие хорошие видела?

– Какие не видела – все мои, Павлович.

– Ей сны теперь смотреть некогда, – ухмыльнулся на верхотуре Володька и расхохотался.

Вроде бы и ничего плохого не сказал Пестун, однако Степановна уловила в его нагловатом взгляде, в оттенке голоса что-то обидное для себя и насторожилась, напряглась, словно взвели курок у ружья – чуть дотронься, и оно выстрелит.

Давно косил Пестун на нее свое бесстыжее око – то столкнется с ней в проходе, будто больше разминуться негде, то шлепнет по мягкому месту, то отпустит срамную шутку. Глаша отругивалась, отбивалась, однако терпела: Василий Дмитрич наказал, чтоб она обязательно вникала во все, расспрашивала у Пестуна, что к чему, потом куда легче будет управляться с новым хозяйством.