Один шаг

С непостоянством пьяного человека он быстро забывал, о чем начинал говорить, и, не закончив, перескакивал на другое.

– Вот ты... – Он уставился на меня ничего не выражающими водянистыми глазами. – Вот ты, говорю, все пишешь что-то втихомолку, как человек в футляре. А зачем пишешь – неизвестно... Скажи, почему так получается? Вот мой батька семьдесят пять целковых зарабатывал, а за четвертную корову можно было купить. Ко-ро-ву! – Лесков поднял кверху палец. – А мне на корову надо целый год работать...

– Корова-то у тебя, выходит, золотая! – усмехнулся Николай Григорьевич.

– Што, што? – не понял Лесков.

– Золотая, говорю, коровка получается. Двадцать четыре тысячи по твоим расчетам стоит. На старые деньги.

– Ишь ты, грамотей, – Николай Николаевич прищурил один глаз и посмотрел на мастера. – Ты б лучше пол для палаток с начальства стребовал, а то живем, как последние скоты.

– Каждый живет как может, ты – как скот, мы – как люди, – усмехнулся Ирек.

Лесков медленно повернул к нему голову:

– Шо, шо? – Пьяный он соображал довольно туго.

– Послушай, Николай Николаевич, отчего это ты такой злой на мир? – спросил Боровиков.

– А чего доброго в твоем мире, а?

– В моем много доброго, это в твоем мало.

Лесков нехорошо усмехнулся.

– Много! Ожидай!.. Разве есть на свете справедливость! – крикнул он вдруг и распахнул рывком полушубок. – Вот в двадцать девятом явился к нам на хутор такой обормот, у нас лета два работал, ни кола ни двора за душой, грош в кармане – вошь на аркане, – раскулачивать, значит. Экс-про-при-ировать экс-про-приаторов! – Лесков сделал паузу, ожидая, какое это произведет впечатление. – А у нас все своими руками нажито... Вот этими! – Он поднял кверху руки, как проповедник. Руки были жилистые, потные и чуть-чуть дрожали. – Я за берданку и в него – бах, бах... Наповал. А сам на коня да в степь, да в степь...

Он замолк, тяжело дыша, словно не тридцать лет назад, а только что удирал, скакал верхом без памяти по степи.

– Теперь понятно... – не скрывая неприязни, сказал Ирек.

– Чего тебе понятно? – опять прищурился Николай Николаевич.

– Не чего, а что... Понятно, почему ты такой злой на мир. – Ирек встал из-за стола. – Пошли, Ванька!

– Я твоего Ваньку убью, как куропатку. Чик! – Лесков сделал вид, будто целится в собаку. – Сказал убью, значит, убью.

– А зачем ее убивать, тварь божию? Небось, тоже жить хочет, – сказал Николай Иванович. Он распарился от сытного ужина и четырех кружек чаю и был настроен добродушно.

Лесков вскочил с табуретки.

– А мой батька, думаешь, не хотел жить? И брат старшой Степан тоже не хотел? А вот не дали!..

– Ладно, Николай Николаевич, биографию свою в другом месте будешь рассказывать. Иди-ка спать, – сказал мастер.

– А может быть, я еще не на-ве-се-лил-ся? – с пьяным кокетством заявил Лесков.

– Ну, веселись, веселись, если тебе весело. Только чтоб завтра на работе был, как часы.

Вместе с нами Лесков забрался в палатку, но спать не стал, немного покопался в своих вещах и вышел, пошатываясь. И сразу же послышалась его всегдашняя песня. Пел он с надрывом, с пьяной слезой, как цыгане в плохом кинофильме.

Будь проклята ты, Колыма,

Что названа дивной планетой,

Сойдешь поневоле с ума.

Отсюда возврата уж нету.

Я знаю, меня ты не ждешь

И писем моих не читаешь.

Встречать ты меня не придешь,

О смерти моей не узнаешь...

– Развеселился... весельчак-щекотунчик, – усмехнулся Боровиков, прислушиваясь.

Мы уже поговорили вдосталь и начали засыпать, когда снаружи послышался осторожный шепот Ирека:

– Николай Григорьевич, а Николай Григорьевич, вы спите?

– Нет, а что?

– Ванька у вас?

– Нету... Он же с тобой пошел.

– А Николай Второй?

– Смотался куда-то. Недавно песни пел.

– Не могу нигде Ваньку найти.

– Да ну, поищи лучше... Может, к Вале забрался?

– Спрашивал, говорит, нету.

Мы наскоро оделись и вышли в ночь. Над тундрой висела бледная, размытая с одного боку луна. Ее слабое отражение дрожало в черной воде озера, но на него поминутно накатывались быстрые облака, и оно гасло. По- разбойничьи посвистывал ветер. У берега монотонно плескалась мелкая холодная волна.

– Ванька! Ванька! Ванька! – сначала тихо, потом все громче поманил Николай Григорьевич.

Никто не откликнулся, только в Валиной палатке зажегся свет. Намокший брезент был прозрачным, и палатка напоминала большой тусклый фонарь.

– Еще этого пьяного нет на месте! Николай Николаевич! – Приставив ко рту сложенные рупором руки, позвал мастер.

В ответ лишь слабо вскрикнул лебедь, заночевавший в зарослях тальника.

Вышел Саня в неизменной засаленной телогрейке и кепке с пуговкой. Вытянув, словно гусь, голову, он стал вглядываться в темноту.

– Вот теперь и маракуй, что к чему! – выразил он свое отношение к происходящему.

– Ни-ко-лай Ни-ко-ла-евич!

– Ванька! Ванька! Ванька!

– Лес-ко-ов! Где-е ты?