Один. Сто ночей с читателем

– Это так называемое жизнетворчество, по терминологии Ходасевича, он этот термин внёс в наш обиход. Это неизбежный атрибут художника Серебряного века и вообще художника модерна, потому что главной палитрой художника, главным его холстом становится либо город, либо его собственная жизнь. «Улицы – наши кисти. Площади – наши палитры», – как формулировал Маяковский. Видимо, в какой-то момент искусство и жизнь становятся неразделимы, человек, по сути, начинает вырезать непосредственно по собственной кости.

Как я отношусь к жизнетворчеству Клюева? Общеизвестен изложенный Георгием Ивановым эпизод (не знаю, насколько он достоверен. Вообще, Георгий Иванов весь недостоверен). Тут меня, кстати, спрашивают, почему я считаю, что все его стихи после «Отплытия на остров Цитеру» были слабыми. Неправда, я никогда этого не говорил. Главный его сборник – это «Розы». Другое дело, что в «Портрете без сходства» и в предсмертном дневнике уже есть и самоповторы, и некоторая жидкость, разжижение мысли. Ну, что вы хотите от человека, который умирает в деградации, нищете, который уже написал о собственном распаде «Распад атома»? Это скорее уже клинические документы. А вот «Розы» – первоклассный, превосходный сборник.

Так вот, что касается воспоминаний Георгия Иванова: как-то Клюева застали читающим Гейне в оригинале, и он спрятал книгу, виновато заметив: «Маракую малость по-басурмански». Это, по-моему, прелестное свидетельство и прелестный эпизод (если он был). Я люблю, в общем, жизнетворчество, потому что это жертвенное занятие, потому что, как сказано в известном фильме «Генерал делла Ровере» (тоже моём любимом): «Художник всегда заигрывается в жизнь и начинает расплачиваться за свои игры».

И Клюев также расплатился: он, человек европейский, образованный, просвещённый, достаточно высокомерный, всю жизнь играл в простоватого олонецкого крестьянина и в конце концов погиб заигравшись. Но непосредственной причиной его уничтожения была «Погорельщина» – поэма потрясающей силы (и, кстати, поэма очень культурная). Ну, поэт так устроен, что он какие-то вещи не может не сказать. Это такое устройство поэтической души.

– Как вы относитесь к роману «Человек, который смеётся»?

– «Человек, который смеётся» – по-моему, лучший роман Гюго. Конечно, он не так масштабен, как «Отверженные», но он лучше написан, он самый интересный. И эта бесконечно долгая глава, где Гуинплен с девочкой (две жертвы – он, жертва компрачикосов, и девочка брошенная) идут по снежной пустыне – это так страшно, так здорово сделано! Меня, конечно, раздражает в Гюго его стилистическая избыточность, но он в последних вещах стал немножко как-то в этом смысле аккуратнее.

Мне когда-то Иван Киуру – муж Новеллы Матвеевой, очень хороший поэт и человек очень просвещённый, европейски просвещённый, – говаривал, что именно Гюго был ориентиром для Толстого (и я потом в этом убедился, подробно сравнивая композицию «Войны и мира» и «Отверженных»). И вообще он говорил: «Да, у Гюго, может быть, плохо местами со вкусом. Да, Гюго избыточен. Да, Гюго слишком пассионарен. Но не забывайте, что, когда вы читаете Гюго, вы воспитываете в себе прекрасные душевные качества. Вот как-то это у него получается». Вас могут раздражать бесконечно длинные отступления про епископа Мириэля, совершенно ненужные. Вас может раздражать это огромное мясо текста, которое на тоненьких рёбрышках фабулы виснет в «Отверженных». Вас могут раздражать его патетические, немножко старомодные, такие традиционно-романтические убеждения. Но просто помните, что, когда вы читаете про Мариуса и Козетту или про Гуинплена или когда вы читаете даже «Наполеона Малого», вы всё равно воспитываете в себе неожиданно прекрасные душевные качества. А может быть, этот словесный избыток и нужен для того, чтобы как-то прошибить скучного читателя?

Очень хорошо писал кто-то из критиков (кажется, Нея Зоркая), что ставить Гюго в театре – это колоссальная ответственность: если вы не заставите зрителя рыдать, вы его насмешите. И в самом деле, «Эрнани», или «Король забавляется», или «Рюи Блаз», который был в детстве моей любимой стихотворной пьесой («Мне имя Рюи Блаз! И я простой лакей»), – когда это читаешь, это смешно. Но когда об этом вспоминаешь, то всегда почему-то со слезами. Поэтому я люблю иногда безвкусную прозу, если она своей избыточной силой действует на какие-то очень тонкие и очень важные читательские нервные окончания. Поэтому мой вам совет (совет ещё от Ивана Киуру): желаете воспитать в себе человека – читайте Гюго.

– Как по-вашему, почему Чапаев выбран бодхисатвой в романе Пелевина «Чапаев и Пустота»?